Итак, оставалась только Эва, а Эва была провальной статьей. Эйген это сразу учуял, когда она еще там, перед тюрьмой, взяла его под руку. Учуял не только, что она пьяна, но и что у нее обрюзгшее, дряблое тело, учуял в ней и что-то малодушное, прибитое. Он с удовольствием тут же прогнал бы ее, но взяла верх осторожность; с этим всегда успеется, надо сперва выжать из нее все, что можно.

И в самом деле, из страха перед Эйгеном Эва за последние месяцы поднакопила деньжат, но за несколько дней жизни в номерах они растаяли, как снег на солнце. Того же, что ей удавалось заработать, еле хватало на жизнь ей самой, как бы Эйген ее ни тиранил. А уж этим искусством он овладел в совершенстве. Все, что он умел раньше, ни в какое сравнение не шло с тем, чему научили его семь лет тюрьмы. За семь лет он наглотался яду, меж тем у него была одна только жертва, на которую его можно было излить…

От спиртного он отучил Эву в два счета, но это ничего не изменило. И пока она ходила на улицу, Эйген сидел дома и размышлял, что бы такое придумать, как бы опять приспособить ее к делу; ему казалось, что она закусила удила и никакие мучительства не в силах призвать ее к порядку…

Особенно удивляло его, что Эва обрела дар речи, — в разгар истязаний она вдруг поднимала голову и заводила разговор, словно она и не жертва своего тирана, не рабыня своего господина, словно оба они существуют на равных правах и переживают одинаковые трудности.

— Все это ни к чему, Эйген! — говорила она. — Для этого я больше не гожусь.

— Ах, вот как, не годишься? — кричал он, задыхаясь от ярости. — Я тебе покажу, на что ты годишься! Я тебя все равно заставлю, хоть издохни у моего порога.

Она не издохла у его порога, ведь она была его единственным оборотным капиталом, приходилось даже щадить ее, чтоб она могла показаться на улице. Но он чувствовал, что она его больше не боится, чем бы он ей ни грозил. Он потерял над ней власть. И денег она не приносила. Он чуть не лопался от злости.

— Эйген, — как-то обратилась к нему эта новая Эва, — послушай, что я тебе скажу!

— Ах, заткнись!

Но она не унималась.

— Нам надо придумать что-то новое, Эйген…

— Засохни, не нужны мне твои советы, — крикнул он и запустил в нее башмаком.

Он слышал, что попал в цель, но это не помешало ей продолжать:

— Надо придумать что-то новое, Эйген, от старого больше толку не будет.

— Что ты еще надумала? — угрюмо отозвался он. — Уж не решила ли заделаться коммерции советницей и стричь купоны? Какие могут быть у тебя новости? Ты уже ни на что больше не годишься!

— На Ностицштрассе, на заднем дворе, сдаются подвалы. Давай снимем их, Эйген!

— Роскошно, дурища, давай снимем подвалы и поставим там станок деньги печатать, а как заделаемся миллионерами, отправимся с тобой под венец…

— Сейчас зима, — продолжала Эва, нимало не смущаясь, — устроим мужскую ночлежку. В городских убежищах берут пять — десять пфеннигов; если мы будем брать сорок, да не станем спрашивать документы, от ночлежников отбою не будет.

— Мне стать боссом какого-то сброда, хозяином клоповника, ты так обо мне понимаешь? Ступай, шкура, деньги зарабатывать, не то я тебе таких ночлежников пропишу, что небо с овчинку покажется!

И она пошла, разумеется, пошла, но еще не раз возвращалась она к своему предложению. Да и Эйген, не будь глуп, призадумался над ее словами. Он даже отправился на Ностицштрассе поглядеть подвалы, иначе говоря, ощупал склизлые стены, понюхал затхлый, гнилой воздух, спросил о цене и стал все хаять…

А потом пошел восвояси…

Что ж, это Эва неплохо придумала, совсем даже неплохо… Правда, то, что ей рисуется, он — босс ночлежки, по сорок пфеннигов с матраца, — форменное дерьмо, надо же такое выдумать! У Эйгена сразу возникли планы насчет будущего состава ночлежников. Ведь к ним станут обращаться не только бездомные, но и удравшие из приютов подростки, за которыми уже числятся кое-какие грешки, небезызвестные полиции. Среди этой братвы скоро распространится слух, что у папаши Баста можно укрыться. Эйген понемногу приберет их к рукам. Такой изголодавшийся приютский, три ночи мыкающийся без сна по зимнему Берлину — все тот же маршрут от Силезского к Шарлоттенбургскому вокзалу и обратно, — такой беспризорник на что угодно отважится за дрянной матрац, парочку одеял, да за ночлег в сухом помещении!

Насчет полиции Эйген не беспокоился. С агентами угрозыска он всегда договорится. Нет-нет да и подкинет такому барбосу особенно лакомую дичь, и тот не станет вмешиваться. Он еще будет благодарен за кивок и устроит так, чтобы поимка не повредила репутации ночлежки.

Все по его и вышло, а совсем не то, что мерещилось Эве. Она надеялась бежать от улицы, ее мучили отвращение и усталость, смутная надежда брезжила у нее в мозгу, надежда на честную работу. Сырой подвал на Ностицштрассе на заднем дворе, затхлое промозглое помещение, куда не заглядывает солнечный луч, где изо дня в день горит голубоватыми язычками газ, и она — хозяйка тридцати — сорока бездомных, которых только крайняя нужда и отчаяние могли загнать в эту темную берлогу, — большего она не смела и желать. Для нее уже и это был рай небесный!

И во что же Эйген превратил ее рай?!

Вечерами он становился у входа в подвал, мальчишки пробирались через темный двор под снегом и дождем, закоченев от холода. Эйген принимал их. Прежде всего он собирал по сорока пфеннигов с головы за кишащий клопами матрац, брошенный прямо на цементный пол, да за два рваных одеяла. А затем принимался выспрашивать, подбивая их на рассказы, — ведь эти жалкие юнцы, эти ничтожества так охотно похвалялись своими подвигами! Они хвалились тем, что избили до полусмерти воспитателя в приюте («Только избили? Зря вы ему кишки не выпустили!» — корил их Эйген) и как они потом смылись, прихватив чужой велосипед. («Куда же вы его дели?» — интересовался Эйген. — Загнали? Кому же? За три марки? Ах он, кровосос! У меня б вы получили пять!») Они рассказывали о пустых дачах, куда забирались мимоходом, и о небольших кражах в лавках. («Где же это? А, у Графа? Две копченых колбасы?») Он выспрашивал их, подзадоривал. Если у них водились деньги, сбывал им водку и сигареты…

А потом, оставшись без денег и промерзнув за ночь до костей, они просили дать им маленько погреться, завтра они разживутся деньгами.

— Погреться? — говорил Эйген. — Что я вам — общественная благотворительность? Или городская теплушка? Хотя вот что, малый, послушай, что я тебе скажу…

Через самое короткое время на него уже работали две-три шайки. О, Эйген — малый с головой, ведь это были желторотые юнцы, он не мог посылать их на кражи со взломом, холод и нужда делали их сговорчивыми (да они и вообще-то не держались твердых правил), но от настоящих преступлений они еще с ужасом отшатывались.

А он обучал их, посылал в универмаги и крытые рынки, готовил из них карманных воришек. Для этого не требовалось ни особого мужества, ни особой ловкости, — ведь женщины удивительно легкомысленны, они кладут кошелек в сумку на самый верх — бери кому не лень! Он учил их «работать» только в людных местах. Кто-нибудь выуживал кошелек и передавал другому, тот по цепочке третьему, и все разбегались…

— Не тырить два раза в одном месте, — поучал Эйген. — И при малейшем шухере — тягу! Ведь у вас нет документов, барбосы вас тут же заметут, хотя бы вы ничего не сделали!

У него была восприимчивая аудитория, и дело процветало. Хозяином ночлежников Эйген был только по названью, настоящей хозяйкой была Эва, ей приходилось содержать этот хлев в чистоте, пришивать ребятам пуговицы, готовить жратву, пользовать их мазью от вшей, лечить обмороженные носы и уши.

И все это она делала с охотой. Она обходила свои три-четыре подвала, газ шипел и свиристел, голубое пламя, горевшее без калильной сетки, колебалось и никло. Она смотрела на спящих, на старые и молодые лица, на попрошаек и карманников — они лежали, как мертвые, или стучали зубами от холода. Эва всегда могла что-то для них сделать, одному чинила рваные штаны, другому незаметно совала кружку горячего кофе. У нее было смутное желание, чтобы они чувствовали себя «как дома» в этом хлеву, где и свинье показалось бы неуютно.