Сколько же эта работа требовала беготни — и все время она менялась. То они фальцевали, то раскладывали по конвертам печатный материал. Печатали адреса и, — давай тащи! — нагрузившись большими корзинами, относили их за три квартала на ближайшую почту. А сколько было смеха и разговоров — одно сознание, что они работают, что получат несколько марок, наполняло радостью даже неисправимых ворчунов.

То и дело возникали недоразумения на почве зависти или подсиживания, небольшие ссоры, препирательства из-за неизвестно куда девшегося мотка ниток. Фрейлейн Пендель и господина Лоренца застигли, когда они целовались за дверью… Алло, алло! Ничего себе работнички! Хорошо ты ее припечатал, ничего не скажешь!

Неумолкающий смех…

Здесь Гейнцу удалось заслужить одобрение своих шефов. Он как бы взял на себя команду этой своевольной ватагой. Приходилось улаживать споры, сглаживать противоречия, подхлестывать, добиваться выполнения заданного урока…

— До субботы охватить еще и Северное побережье, включая Гамбург? Что ж, это можно, — сделаем! Дайте нам только вовремя адресные книги, самая трудоемкая работа — писать адреса…

Некоторое время Гейнц предавался иллюзиям, рассчитывая получить наконец постоянную работу. Его обнадеживали, и он работал не за страх, а за совесть.

— Весьма сожалеем, господин Хакендаль, вы знаете, как мы хотели бы зачислить вас в штат. Но кампания не дала желаемых результатов. Ну не делайте же кислую мину, как только у нас появится вакансия, мы прежде всего подумаем о вас, вы получите извещение. (Он так его и не получил.)

Два просвета — но просветы не делают погоды. Весь заработок ушел на самое неотложное — на квартиру и питание… О том, чтобы что-то купить, и думать не приходилось. А покупать было необходимо. Снашивалось белье, снашивалась одежда, ботинки просили каши и вскоре приходили в такое состояние, что сапожник говорил: «Что же вы, молодая женщина, прикажете делать с этими башмаками? От подошвы и звания не осталось, передок сгнил — разве что шнурки еще подержат, я бы на вашем месте прикупил к шнуркам. новую пару!»

Супруги считали и так и этак, но, сколько ни считай, десять марок это десять марок, от подсчетов их больше не станет. Пособие по безработице, правда, увеличили — ничего не скажешь, — но на жизнь все равно не хватало. Помощь безработным была переименована в страхование от безработицы, выплатные пункты получили название бирж труда. «Сытости это нам не прибавит!» — брюзжали вечно недовольные.

Сколько ни считай, пособия не хватало. Сперва понемногу, а потом и все ощутительнее приходило хозяйство в упадок. Рубашки ветшали, верхняя одежда изнашивалась и уже не защищала от холода. Разбитая посуда не заменялась новой. Газовщик нагонял на хозяйку страх, а контролер, снимавший показания электросчетчика, повергал ее в ужас. Нарастали недоимки по квартплате. Сначала это была небольшая сумма, ее погашали при следующем платеже. Но задолженность все росла, и вскоре они отстали на целый месяц.

Управляющий домом их не замечал, а там из домовой конторы стали приходить письма. Сначала простые, учтивые напоминания, а потом все более суровые, сердитые и грубые…

— Ничего не попишешь, квартира нам не по карману, — нащупывая почву, говорила Ирма.

— Погоди, — возражал Гейнц. — Не надо торопиться. А вдруг я устроюсь на работу.

Проходил еще месяц, Ирма возобновляла разговор о непомерно высокой квартирной плате.

— Да пусть их пишут! — говорил Гейнц с досадой. — Пусть бранятся! Плевать я хотел на их брань!

Но ему было не плевать. Он страдал оттого, что не мог выполнить своих обязательств, как это принято теперь говорить. То, что общество не выполняло своих обязательств, не давая ему ни малейших шансов на работу, было для него слабым утешением.

Гейнц сделал последнюю попытку, — взял представительство у одной фирмы. Как и сотни его товарищей по несчастью, он, высунув язык, бегал по городу с чемоданчиком. В чемоданчике лежал насосик, банка жидкого воска для натирания пола и две-три щетки. И каждой домохозяйке, которая не возражала, он демонстрировал свой прибор, разбрызгивал жидкость по паркету и натирал его так, что любо-дорого… Увы, лишь немногие хозяйки не возражали! А из этих немногих лишь немногих прельщал его прибор. А из тех немногих, кого прельщал его прибор, лишь у очень немногих находились деньги на покупку, — нет, такая беготня себя не оправдывала!

— Брось ты эту затею! — говорила Ирма. — Ты больше подметок сносишь, чем выручишь за свой хлам.

И он бросил. Бросил — с величайшей охотой. Он не годился в продавцы. Ему претило навязывать ненужную вещь женщинам, стесненным в деньгах не меньше, чем Ирма. И если даже случалось продать такой прибор, его часто потом мучила совесть.

— Как по-твоему, не отказаться ли нам от квартиры?

— Что ж, раз ты находишь…

— Но ты же знаешь — квартирная плата…

— Ну да, да! Я же сказал — да!

— Ничего не попишешь, Гейнц, ведь и для мамы это жертва!

Что и говорить — и для фрау Кваас это было жертвой. Маленькая, жалкая, вечно озабоченная женщина взяла к себе всю семью. Мебель молодой пары загромоздила ее комнатку, да и то большую часть пришлось снести на чердак…

— Теперь уж мы уложимся в бюджет. Ведь сэкономим не только на квартире, у нас и на стол меньше уйдет. Раз мама будет с нами питаться, она внесет свой пай. Можно себе позволить и купить что-нибудь.

Сначала расплатимся за квартиру. Я не хочу быть должен, а тем более людям, которые считают тебя негодяем, оттого что ты не можешь найти работу.

Да, жить стало легче — Ирма помогала в лавке, а мать помогала по дому, обе выручали друг друга. Тесновато, правда, — мать, дочь и ребенок спали в единственной комнате, а Гейнц был изгнан на кухню…

Да что уж там, какая это жизнь, все шиворот-навыворот! Супружество без супружества, даже поцеловать жену не всегда решишься при живой мамаше. Женщины работают, а мужчина бьет баклуши… Жизнь шиворот-навыворот, но, пожалуй, еще нелепее то, что происходит в остальном, большом, мире, да в той же политике, где много шуму и споров вокруг плана Дауэса, а это мероприятие состоит в том, что кредитор ссужает должника деньгами, чтобы неимущий должник тем успешнее выплачивал долги…

Временами бывало, конечно, и легче, перепадали светлые минуты. Отец, старик Хакендаль, подъезжал к лавке в своем экипаже, в него сажали маленького Отто, а к малышу подсаживался папаша Гейнц.

Блюхер брал рысью, Железный Густав щелкал кнутом — не столько на страх Блюхеру, сколько на радость малышу, и так они втроем проезжали три-четыре квартала, провожая деда в клинику.

А затем отец и сын сходили и не спеша брели домой, подолгу задерживаясь перед лавками, — времени у них было хоть отбавляй. Ребенок что-то лепетал, маленькая ручка доверчиво цеплялась за большую — благое деяние, милосердная ложь: в представлении ребенка отец продолжал занимать второе место после доброго боженьки, ребенку было невдогад, что отец безработный, отщепенец, пария. А в какой мере пария, отцу еще только предстояло узнать, ему не миновать было испытать и это.

Как-то Гейнц подает свою карточку в оконце, чтобы ее отметили, а контролер сперва заглядывает в какую-то записку, а потом смотрит в лицо Гейнцу.

— Господин Хакендаль? Не пройдете ли в комнату триста пятьдесят семь?

И Гейнц Хакендаль идет в комнату триста пятьдесят семь. Когда ему здесь что-то приказывают, он повинуется без разговоров. Ведь он — один из многих тысяч, не человек со своей особенной судьбой, не личность. Он давно уже ни на что не реагирует как личность. Но на этот раз к нему обратились лично.

За столом сидит тощий, как жердь, человек с желтой физиономией. Чудная у него голова, думает Гейнц. В таких случаях говорят — голова как груша.

— Вы — Гейнц Хакендаль такой-то и такой-то, безработный с такого-то, проживаете там-то и там-то, — как, сходится?

Да, все сходится, кроме того, что полагалось бы предложить человеку стул, вот он, кстати, рядом. Но стоит ли волноваться из-за пустяков? Здесь ни из-за чего не стоит волноваться.