Он снова замолкает, потом тихо спрашивает:

– Ну а как всетаки думаешь из этой ситуации выкручиваться?

– Не знаю, пока не знаю, – качаю я головой.

– Ладно, раз решил, оставайся. А там Время покажет, Время рассудит. Что ж, Андрей, будем расставаться.

– Встретимся еще?

– Маловероятно. Разные у нас уровни, да и дела разные. Что у нас общего, кроме победы? Ты в чистом небе летаешь, а я с грязью разгребаюсь. Но я подскажу тебе одного человека, можешь с ним при случае поговорить, посоветоваться. Он, правда, не знает, кто ты такой, но можешь говорить с ним открытым текстом – один на один, разумеется. Полковник Михайлов, знаешь такого?

– Командир “медведей”!

– Он самый. Его задание впереди. В январе его назначат командиром новой дивизии. Его дивизия Севастополь защищать будет.

– Последний вопрос, Василий Петрович. Когда, по вашим расчетам, война кончится?

– Трудно сказать, Андрей. Это всетаки война. Здесь слишком много факторов действует. Удастся мятеж против Гитлера или нет? Когда союзники откроют второй фронт и где? Везде наши люди работают, но какой результат будет?

– Понятно.

– Ну, раз понятно, то по коням! Старшина! Капитана доставить в его часть незамедлительно!

Глава 21

Ктото высмотрел плод, что не спел, не спел,

Потрусили за ствол, он упал, упал…

В.Высоцкий

Итак, решение принято и “согласовано”. Я остаюсь здесь, в 1941 году. Буду воевать дальше, не перекладывая эту тяжесть на другие плечи.

Три дня подряд летаем на прикрытие переднего края. Гудериан перегруппировал свои дивизии, и сейчас бои идут на линии Хислваичи – Остер. Удар наносится через Починок опятьтаки на Ельню. Далась она этому Гудериану!

На земле идут тяжелые бои, и мы делаем все, чтобы облегчить задачу нашим бойцам: отгоняем бомбардировщики, сопровождаем штурмовики и пикировщики. Очевидного господства в воздухе нет ни у нас, ни у немцев. Количественно они нас превосходят, но качественное превосходство, несомненно, за нами. Кроме “Нибелунгов” никто не смеет вступать с нами в бой, не имея двойного или тройного перевеса. Но и “нибелунгам” приходится туго. Мы применяем волковские тактические разработки и, как правило, ставим немцев в безвыходное положение. Им ничего не остается, кроме как нести потери или покидать поле боя. За три дня увеличиваю свой счет еще на двух, в том числе на одного “Нибелунга”.

К концу этого третьего дня из низин и речных пойм поднимается копившийся там весь день туман. Пятый боевой вылет срывается. И тогда я, договорившись с Лосевым, иду наконец в Озерки.

Ольга на этот раз устроилась неплохо: в отдельной хате. Хозяин с двумя сыновьями воюет, а хозяйка работает в Починке, на станции. Операционная – в соседней избе. Гучкин там и живет. Я попал удачно. Андрей Иванович только что протопил баньку, и мы с Гучкиным, а потом и Ольга с медсестрами как следует попарились.

Ольга сидит на кровати, завернувшись в простыню и свесив ноги в сапожках.

– Ну, рассказывай про свои подвиги.

– Какие еще подвиги?

– А как ты один против десяти дрался.

– Кто тебе такую ерунду сказал? Я что, потвоему, самоубийца?

– Не умеешь ты врать, Андрюша! Вон, гляди.

Она показывает мне армейскую газету. Там на развороте – моя фотография и статья, где в восторженных тонах описывается бой одного “Яка” с десятком “Мессершмитов”. Бегло просматриваю статью, замечаю кучу неточностей и нелепостей, неизбежных, когда человек с чужих слов описывает то, о чем не имеет ни малейшего представления. Заключительное утверждение: “Так наши соколы бьют хваленых фашистских асов: не числом, а умением!” вызывает у меня усмешку.

– Смеешься! А я ревела, когда это читала. Как ты вывернулся из такой переделки?

– Если честно, то сам не знаю.

– А зачем полез один против десяти?

– Так надо было, Оля.

– Так надо! А обо мне ты подумал в этот момент?

– Если честно, то нет.

– Ну и как тебя называть после этого? Герой! Вон вся газета от моих слез раскисла. Я как увижу ее, так реву. Ты же обещал мне, что не будешь на рожон лезть. А сам…

Глаза Ольги наполняются слезами, она встает и прячет лицо у меня на груди.

– Оленька, ты прости меня, но так было надо.

– Да что ты слушаешь дуру бабу, – шепчет она сквозь слезы. – Мы бы рады вас к своим юбкам привязать и не отпускать никуда. Это моя бабья натура тебя ругает. А ты не обращай внимания, воюй, как воюешь. Я же знаю, ты не можешь иначе. И папка мой таким же был. Ну что ты меня все по головке да по спинке гладишь! Будто не знаешь, что я совсем другого от тебя жду.

Простыня сваливается с ее плеч на пол, и я подхватываю Олю на руки.

За окном – предрассветные сумерки. Голова Оли лежит на моем плече, и она тихо дышит мне в шею. Правую ногу она закинула на меня, со стороны можно подумать, что она спит. Но я знаю, что это не так. Слишком невесомо лежит ее рука у меня на груди. Я раздумываю, стоит ли рассказать ей о моей встрече с Седельниковым? Чем дальше думаю об этом, тем тверже решаю: нет. Не хочу омрачать ее настроение любым упоминанием этой “личности”. Я помню, как Оля вспоминала о своих встречах с ним, и не хочу, чтобы на эту ночь легла хоть малейшая тень подобных воспоминаний.

– Ты хочешь мне чтото сказать? – шепчет она.

– Хотел, но раздумал. Не стоит сейчас об этом говорить.

– О чем же всетаки? Может быть, тебя удивило, как я вела себя этой ночью?

– Нет, что ты! Это было прекрасно, но неудивительно.

– Почему? Я сама себе удивлялась.

– Когда любишь, стараешься доставить любимому как можно больше радости. Что же в этом удивительного?

– Тогда о чем ты думал?

– Понимаешь, мы с тобой живем уже четыре месяца, и до сих пор нет никаких последствий, – нахожу я тему.

– Вот ты о чем! Должна тебя разочаровать. Последствия уже есть.

– Серьезно?

Приподнимаюсь и смотрю в ее глаза. Помоему, она не шутит.

– Что, – спрашивает она, – тебя это огорчает?

Я целую ее глаза, щеки, нос, уши и замираю, целуя ее губы.

– Отнюдь, – говорю я, оторвавшись от любимой. – Только есть два момента. Первый: нам пора узаконить свои отношения, то есть расписаться.

– Ну, это не главное. Главное, где это сделать?

– Действительно. Починок непрерывно бомбят, вряд ли загс уцелел и действует. Вот что… Я договорюсь с командиром, возьму “У2”, и мы с тобой слетаем в Смоленск.

– Когда?

Я прикидываю. Вчера Лосев говорил, что в Починок прибывает и будет там разгружаться танковый корпус. Наша задача – прикрыть эту разгрузку с воздуха. Это дня на два, на три, никак не меньше.

– Через три дня. И сразу сыграем свадьбу. Ты оденешься пограждански. Платье у тебя есть, а туфли твои я сохранил.

– Хорошо. А что второе?

– А второе: тебе больше нельзя оставаться на фронте.

– А вот это вне твоей компетенции. Буду служить, сколько смогу. По крайней мере, месяца тричетыре продержусь.

– А дальше?

– Дальше Гучкин заметит. А как заметит, дня не даст здесь остаться. Демобилизует, – вздыхает Оля.

– Да я прямо сейчас к нему пойду и все расскажу.

– Только посмей! Учти, если ты это сделаешь, свадьбе не бывать!

– Хорошо, договорились. Я думаю, ты и сама не глупая, тем более что ты – врач. Вряд ли ты будешь без нужды рисковать здоровьем и жизнью ребенка. Только обещай мне одно.

– Что?

– Если со мной что случится…

– Не говорит так! – прерывает меня Оля.

– Если со мной что случится, – повторяю я и поясняю: – Идет война, а я не в летном училище курсантов готовлю. Так вот, ты должна будешь выполнить волю отца: сын должен стать летчиком.

– А дочь выйти за летчика замуж! – смеется Оля. – Этото я тебе обещаю. Но с тобой ничего не должно случиться, пока я жива. Понял? Я на тебя зарок положила.