– Вот это встреча! – восхищается Константин. – Славяне! Вы даже не представляете, кого нам с неба занесло. У нас в гостях – заслуженный артист Военновоздушных сил старший лейтенант Андрей Злобин!

– Гвардии капитан, – поправляет его Ненашев.

– Прошу прощения, но это сути не меняет. Женя, – обращается Константин к одному из командиров, – я в твоей роте гитару видел. Она жива?

– Жива.

– Все, славяне! За нами – выпивка и закуска, а за авиацией – звуковое оформление. Вечер у нас получится – на всю жизнь запомните. Ручаюсь!

– Многообещающее заявление, – усмехается Ненашев.

Пока он с командирами решает вопрос об “организации” вечера, мы с Лавровым рассказываем друг другу об общих знакомых. Весть о героической гибели Ивана Тимофеевича буквально потрясла его. Зато несказанно обрадовали его мой рассказы о Сергее. “Он всегда был мировой парень!” Особенно Константина удивляет то, что Ольга стала моей женой.

– Это просто потому, что ты – со стороны. Мыто все знали, что Ольга – неприступная красавица. А после Женьки к ней вообще боялись подходить. Ты ведь понял, о чем я?

Внезапно он мрачнеет.

– А ведь я его недавно видел.

– Кого?

– Женьку Седельникова. Он сейчас в особом отделе армии. Контрразведка или чтото в этом роде. Как бы он не узнал про вас с Ольгой, напакостить может здорово.

– Ерунда. Сейчас не 38й год. Сейчас война. На фронтового летчика дело не заведешь, а Ольгу он вряд ли обижать станет.

– Как сказать. Это такая категория людей, что им на все наплевать, даже на свою любовь, хоть и бывшую.

– Хорош, мужики! – прерывает нас комбат. – Соловья баснями не кормят. Прошу к столу.

На столе уже стоит солидная бутыль самогона и немудреная, но обильная фронтовая закуска. При виде ее во мне сразу просыпается острое чувство голода. Умял бы все, что на столе, в одни ворота.

В блиндаже довольно тепло, я снимаю меховую куртку и расстегиваю “молнию” комбеза. На свет божий являются мои регалии. Комбат удивленно свистит:

– Вот это, я понимаю, иконостас!

– Это ты “боевиков” уже на фронте получил? – спрашивает Константин. – В мае, я помню, у вас с Сергеем по Звезде только было.

– Где же еще. Кстати, у Сергея – такой же набор.

– Ну, вы даете! Если не секрет, сколько немцев уговорил, что летать больше не стоит?

– Скромничать не буду, сегодня был двадцать седьмой.

– Ну, славяне! У нас в гостях не просто гвардеец. У нас в гостях гвардейский ас! А Серега как?

– У него тоже за двадцать.

– Вот за это и выпьем! – говорит Ненашев, протягивая мне кружку. – За крылатую гвардию, за красных соколов! Дай им бог и дальше так же крушить этих стервятников!

Ядреный самогон обжигает глотку. Крякнув и закусив кващеной капустой, я показываю Ненашеву, чтобы он разбил по второй.

– Где вы берете такое забористое зелье?

– На дивизионном складе гэсээмщик его гонит. Только никто не может понять из чего. Злые языки утверждают, что из солярки и автола, но тем не менее пьют. Продукт, сам видишь, получается неплохой.

– Что верно, то верно. Как говорит мой знакомый хирург, до мочевого пузыря пробирает. Теперь – мой тост. Пью за вас, за пехоту. Сколько бы ни было самолетов, танков и артиллерии, все одно: без пехоты воевать способа еще не изобрели, да и вряд ли изобретут когданибудь. Вся тяжесть войны на чьих плечах? Пехоты! Самые большие потери где? В пехоте! Что бы ни говорили о войне моторов, человек с ружьем – главная фигура в бою! И мы, все остальные, просто ваши помощники. За вас, славяне!

Кружки опустошаются, мы закусываем, а из дальнего угла раздается голос:

– Что так, то так. Наша служба – самая тяжелая. Завидую я летчикам! Легкая у них война. Аэродромы – в тылу. Слетал, сел, заправился и живи в свое удовольствие. А здесь и бомбят, и обстреливают, и танками утюжат… Утром никогда не скажешь наверняка, доживешь до вечера или нет.

– Дурак ты, Скворцов! – не оборачиваясь, говорит комбат. – Хоть и лейтенант, а дурак! Я бы на месте гвардии капитана дал тебе сейчас по морде. Ты такую глупость сейчас выронил, что даже сам не подозреваешь. Легкая война! Как ты язык не сломал? Легкая война знаешь у кого? У интенданта, в глубоком тылу. Вот он рассказывал про девушку из госпиталя. Она не стреляет, и по ней не стреляют. Скажешь у нее война тоже легкая? А по двенадцатьчетырнадцать часов от операционного стола не отходить, когда даже по нужде сбегать некогда! Ты бы поменялся с ней? Боюсь, что через пару дней от такой легкой войны ты ноги протянешь. У каждого своя война, и у каждого она тяжелая. Ты вот зарылся в землю, и сам черт тебе не брат. Попробуй возьми тебя. А он, – комбат кивает на меня, – на его самолетик смотреть страшно: фанера, полотно, тонкий дюраль. Любая пуля навылет прошьет. А он на нем в небо поднимается! В тебя хоть снизу, от земли, не стреляют, а в него – со всех сторон. Поменялся бы с ним? Думаю, при виде “мессеров” ты заорешь “мама” и полные штаны наложишь. А он дерется и побеждает. Двадцать семь самолетов сбил! Что улыбаешься? Думаешь, это просто, раз он сумел, значит, любой сумеет? Да таких, как он, на всем фронте можно по пальцам пересчитать!

– Побольше всетаки будет, – поправляю я комбата.

– Пусть так, – соглашается он, – но ты мне соврать не дашь. Сколько ребят в первом же вылете гибнет!

Я согласно киваю, а комбат заканчивает свою гневную речь:

– Ну а как в небе приходится драться, ты. Скворцов, сам час назад видел. Все на твоих глазах было. Я только удивляюсь, Андрей, что тыто ему не отвечаешь?

– А ты сам все хорошо сказал. Я отвечу посвоему. Костя, где гитара?

Лавров с готовностью протягивает мне инструмент. Я запеваю:

– Всю войну под завязку я все к дому тянулся…

Голоса замолкают, потому что эта песня не только о летчиках, но и о всех воюющих вообще.

– Ктото скупо и четко отсчитал нам часы нашей жизни короткой, как бетон полосы. И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда, ну а я приземлился, вот какая беда.

– Давайте, славяне, выпьем за тех, кто уже никогда с нами не выпьет. “Он был проще, добрее, ну а мне повезло”. Лучше не скажешь, – говорит комбат.

После поминального тоста, само собой, воцаряется молчание. Но выпитое берет свое. Общая беседа распадается на отдельные разговоры. В нашем конце стола разговор идет о военном искусстве. Я рассказываю о Волкове, о его “академии” и трагической гибели. Рассказываю и о Кребсе, отдавая ему должное как искусному пилоту, грамотному тактику и очень опасному противнику. В заключение рассказываю, как мы с Сергеем дрались вдвоем против двух дюжин “Ме110”.

– Да, – говорит Костя. – Это похлеще, чем их – восемь, нас – двое.

– Запомнил?

– А как же! Спойка ее.

Беру гитару и запеваю песню, ставшую гимном нашей аскадрильи.

– Хорошо поешь, Андрей, – говорит Ненашев, – только в жизни у тебя както не по песне выходит. В песне ты с напарником даже на тот свет вместе летишь. “Пусть вечно мой друг прикрывает мне спину. Летим, друг без друга нельзя. А на деле? Вы же, как я понял, парой шли. Как же ты одинто оказался? Выходит, бросил тебя твой ведомый. Почему не помог?

Я закуриваю, затягиваюсь пару раз, глядя в голубые глаза, которые с прищуром смотрят на меня.

– Не наступай на мозоль, комбат. Мне этот разговор еще перед вылетом нелегко дался. Так было надо. Ктото один из нас должен был взять немцев на себя, чтобы другой прорвался и доставил разведку. Решили, что на этот раз им буду я. Если ты думаешь, что Сергея так легко было на это уговорить, ты ошибаешься.

– И я так думаю! – горячится Лавров. – Не такой Серега человек, чтобы друга бросить. Они с Андреем с Финской, да что там, с училища вместе.

– Постой, постой! – Ненашев перегибается через стол, забирает у меня недокуренную папиросу и жадно затягивается, глядя мне в глаза. – Не хочешь ли ты сказать, что еще на земле, перед вылетом, уже знал, что тебе придется остаться одному, принять бой с десятью “мессерами”, чтобы прикрыть его прорыв? Что же ты за человек? Неужели в тебе ничего не дрогнуло? Не страшно было?