Платонов задумывается и долго кивает головой, словно продолжает слушать меня и соглашается со мной.

– Верно ты сказал, – говорит он наконец, – Ну, а в общихто чертах, на основномто пути, что будет?

– Ну, Мировой Революции не будет, это точно. А так всё будет: и радости, и горести, и приобретения, и утраты, и мирные дни, и войны, и победы, и поражения, и надежды, и разочарования. Короче, жизнь будет идти своим чередом.

– Здорово у тебя получается! Ну, ладно, не буду тебя зря пытать, спрошу только одно. Этуто войну мы выиграем или нет?

– Выиграете. Должны выиграть, если постараетесь и дров не наломаете. Главное, народу не давайте от вас отшатнуться. Поскорее продразвёрстку прикройте, дайте крестьянству вздохнуть свободно. Оно по добройто воле вам хлеба в три раза больше даст!

Платонов прищуривается и вкрадчиво спрашивает:

– Чтото ты вдруг интересно заговорил. Ты не эсер ли часом?

– Коммунист я, такой же как и ты, большевик. А то, что я сейчас сказал, это вывод, какой в нашем Времени сделали, когда разбирались в тех ошибках, изза которых много бед произошло.

– И кто же такой вывод сделал?

– Ленин.

Платонов молчит и смотрит на меня исподлобья.

– Не заостряйся, Петрович. Я понимаю, что ты сейчас думаешь. Явился из будущего какойто дядя и учит нас жить. Я не прав. Диалектически не прав. Каждый народ должен сам пройти через свои ошибки и беды, выстрадать их. Только тогда вкус победы будет понастоящему сладок.

Платонов миролюбиво улыбается:

– Значит, говоришь, что товарищ Ленин сам признает, что разверстка была ошибкой.

– Ошибкой была не развёрстка, а то, что она затянулась дольше нужного времени. Нельзя было упускать важнейшие экономические моменты. Бытие определяет сознание, а не наоборот.

– Ну, с этим более менее ясно. А как с тобой быть? Как я понял, задача у тебя потяжельше нашей будет. У нас враг рядом, и мы знаем, чего он хочет. А ты врага своего не видишь и не ведаешь, какие у него цели. И, тем не менее, ты идёшь ему навстречу. И куда же ты сейчас пойдёшь?

Я смотрю на искатель и показываю рукой направление, обозначенное лучом. Платонов тихо свистит.

– Вот тудато, друг мой сердечный, ты и не пройдёшь. Там станция. А на станции почти двести беляков: офицеры и юнкера, при трёх пулемётах и трёх орудиях. А ещё там танк. Мы сами имели вчера задачу: взять эту станцию. По данным разведки, там было человек пятьдесят, не больше. Да пока мы выдвигались, туда подошел эшелон с подкреплением. Мы сунулись, а нам так дали, что мы двадцать человек потеряли, в том числе и командира. Вот, сейчас я сижу и кумекаю уже не о том, как задачу выполнить, а о том, как этот участок фронта удержать. Белякито сегодня в атаку пойдут, а нам подкрепление подойдёт не раньше как завтра утром.

Я прикидываю: двести офицеров и юнкеров, профессиональных военных, три орудия, три пулемёта и танк. Не слишком многие из морячков увидят завтрашний рассвет. А фронт на их участке наверняка будет прорван. Ловлю себя на том, что механически прикидываю систему темпоральных уравнений, и усмехаюсь. Ну её, в Схлопку! Надо помочь им. Так или иначе, на станцию мне пробираться надо. И вряд ли с белыми офицерами я найду такой же общий язык, как с этим комиссаром.

– Попробую вам помочь. Я имею в виду, взять станцию.

– Не свисти, Николаич! Ты хоть и из будущего, но что ты можешь одинто?

– Ну, не один, а с вами. И потом, бывает, что и одна последняя соломинка ломает хребет верблюду. Особенно, если эта соломинка в полтонны весом.

– А ведь верно! Ты же военспец. Подскажика мне, мил человек, как нам действовать?

– Не только подскажу, Петрович, но и сам буду действовать вместе с вами. Нука, дай на карту взглянуть.

Оцениваю расположение сил по карте и предлагаю:

– Пойдём, посмотрим на местности.

– Оружие своё забери.

– На, возьми во временное пользование, – я протягиваю ему автомат.

Откидываю приклад и показываю на предохранительпереводчик:

– В этом положении он будет стрелять как пулемёт, очередями. Но для этого нужен навык, а ты только зря патроны пожжешь. Поэтому, стреляй вот при таком положении, одиночными. Перезаряжать не надо. Один раз затвор оттянешь, патрон дошлёшь, а дальше он будет действовать автоматически. В магазине тридцать патронов. Бьёт он не хуже трёхлинейки. Потом вернёшь.

Платонов с уважением смотрит на автомат и вешает его на плечо. Пулемёт я оставляю в землянке. Мы выходим наружу. При виде комиссара с автоматом на плече и меня с пистолетом за поясом матросы застывают с раскрытыми ртами. Комиссар делает успокаивающий жест, и мы поднимаемся на вершину холма. Я опускаю светофильтрбинокль, осматриваю поле и станцию. Вон артиллерийская батарея, а вон и танк. Вокруг него копошится экипаж. Готовятся.

– Вот что, товарищ комиссар, – говорю я Платонову, – Пусть комендор сосредоточит весь огонь только на их батарее. По танку он лишь снаряды зря израсходует: цель малоразмерная, подвижная. Полевая трёхдюймовка для таких задач малопригодна. Ему и так жарко придётся: один против трёх. Беляки тоже будут, в первую очередь, работать по нему.

– А танк?

– Это не его забота. Пойдём дальше.

– Слышал, Тарасенко? – говорит Платонов комендору орудия, – Делай, как сказано.

– Понял, сделаю, – отвечает Тарасенко с ноткой недоумения в голосе.

– Ты знаешь, Петрович, что такое кинжальный огонь? Только не говори, что это – огонь, который ведётся из винтовки с примкнутым штыком.

Платонов смеётся:

– Слышал про такое. Так ты предлагаешь сделать пулемётную засаду?

– Да. И сам в ней сяду со своим пулемётом. Больше того, сам и позицию оборудую, вон там.

Я показываю бугорок на правом фланге в ста с лишним метрах впереди траншеи.

– А как у вас с патронами? – интересуюсь я.

– Да, негусто, – признаётся комиссар.

– Тогда дай команду, чтобы стреляли скупо, прицельно, а пулемётчик пусть работает короткими. Надо, чтобы у беляков сложилось впечатление, что с патронами у вас совсем плохо. Пусть они осмелеют, а когда они будут думать, что их дело уже в шляпе, тогда я ими и займусь.

– Угу, – угрюмо ворчит Платонов, – а танк займётся тобой. Они даже стрелять по тебе не станут, а раздавят, как муравья…

– Да что вы все заладили: танк! танк! Подумаешь, танк! Что, я танков не видел? Видел. Да такие видел, что вам и в страшном сне не приснятся. Я того и добиваюсь, чтобы он на меня повернул. Когда я с ним разделаюсь, поднимайтесь в атаку. Беляки вам не помешают, я их пулемётом к земле прижму.

– Чем же ты с ним, всётаки, разделаться хочешь? Не из пулемёта же?

– Зачем из пулемёта? Вот – этим, – я похлопываю по висящей на поясе «мухе».

– Этой игрушкой? Смеёшься! – не верит Платонов.

– Эта, как ты выразился, игрушка способна настоящие танки ломать. Я уже не говорю об этом допотопном английском «Вилли».

Платонов недоверчиво качает головой, а я ещё раз смотрю на готовящихся к атаке белогвардейцев.

– Запомни, Петрович: танк, он с виду страшен, грозен, а на деле глух и слеп. И боятся их не пристало, тем более революционным матросам. Обеспечька мне лопату и пошли одного из матросов, пусть пулемёт мне притащит.

Лопату мы находим в траншее. Перед тем как направиться на свою позицию, я ещё раз напоминаю Платонову:

– Значит так, запомнил? Как только танк загорится, сразу – вперёд. И предупреди матросов, чтобы в мою сторону не стреляли, а то ещё пристукнут ненароком. Ну, удачи вам. Я пошел. С нами Время!

– Как ты сказал? – не понимает Платонов.

– Я сказал: с нами Время.

– А! – Платонов улыбается, до него дошло, – Время с тобой!

Рою окоп и поглядываю в сторону станции. Там пока не видно никакого движения. Земля мягкая, и я успею отрыть окоп полного профиля. Матрос Григорий, который конвоировал меня к комиссару, приносит мой пулемёт.

– Что же ты, браток, не сказал, что тебя к нам от Реввоенсовета фронта на подмогу направили? Ведь запросто шлёпнуть могли и не почесались бы.