– Как же ты пришла? Ведь у вас операции до утра.

– Вчера раненых было очень мало, мы к девяти часам управились.

Я вспоминаю, что вчера с “пятачка” пришли только три самолета с ранеными.

– А когда у тебя следующий полет?

Я не успеваю ответить. Слышен голос Сергея, который идет от своей машины. Его буквально качает.

– Ну, Андрюха, считай, что мы сегодня заново родились. Я уже, грешным делом, думал: все, Сережа, отлетался. Одна мысля только и была – от тебя не оторваться. Поодиночке они бы нас быстро сделали. Хорошо, что Волков подоспел, а то…

Он замолкает, трясет головой, словно отгоняя наваждение, протирает глаза.

– Олька! Здесь! Вот здорово!

– Ой, ребятки, как я рада, что вижу вас обоих целыми и невредимыми! Я тут извелась вся. Когда вы появились и начали садиться, у меня сердце замерло: а вдруг именно вы и не вернулись. Хорошо Иван успокоил, говорит: “Ну, слава богу, все!”

– О, у нас гости! – говорит Волков, подходя к нам вместе со всей эскадрильей. – Разрешите представиться, Ольга Ивановна, капитан Волков Владимир Геннадьевич. Честь имею!

Волков щелкает каблуками, как заправский гвардейский офицер.

– Позвольте узнать, надолго ли к нам? Смею надеяться, что до вечера прогостите. Очень хочу послушать, когда у Андрея голос наконец прорежется. Можете себе представить, с начала войны мы его не слышали. Раненым на днях давал концерт, а нам – ни одного куплета.

– Это когда ты у раненых был? – спрашивает Ольга.

– Позавчера, к Алексею Климову ходили. Ты оперировала, мы не стали тебя отвлекать.

– А, к Климову. Его сегодня уже эвакуировали.

Мы с Сергеем переглядываемся. Похоже, что догадка о грядущем отступлении – верная.

– Так всетаки надолго тебя отпустили?

– Да хоть на весь день. Если раненых привезут, за мной пришлют.

– А как ты не побоялась идти одна? Мало ли чего.

Ольга хлопает себя по кобуре.

– А это на что?

– Да ты стрелятьто из него умеешь ли? – спрашивает Сергей.

– Папка учил.

– Ну, тогда я молчу. Хотя это не твое оружие. Твое оружие – скальпель.

– Ладно, – прерывает нас Волков, – давайте быстренько проведем разбор полетов, и я пойду докладывать. Начнем с командиров звеньев. Кто что видел? Валяй, Андрей, первым.

Выясняется, что мы сбили три “Хейнкеля” и пять “Мессершмитов”, из них Сергей – двух.

– Ну, Николаев, тебе вечером – двойная норма! Теперь наши промахи. Зря я вас разделил, да и сами вы еще раз разделились. От этих “Хейнкелей” на скорости не уйти. А вот вертикальный маневр у них слабее. Следующий раз уведем их вниз и оторвемся на вертикаль. А если драться на одной высоте, виражи покруче. Они изза своей скорости радиус поворота в два раза больше имеют. Теперь… Лезут в лоб на пушечные двухмоторные “мессеры” только самоубийцы. Ты понял, Злобин?

– Другого выхода не было…

– Ты его не искал! Скажешь, времени на раздумья не оставалось? Да ты сам его себе не оставил! И не спорь! Ктокто, а ты должен воевать грамотнее. Хороша была бы картина: Ольга Ивановна стоит на пустой стоянке, а Владимир Геннадьевич ей объясняет: извиняйте, не убереглис… Ладно, сделайте выводы, а я – в штаб.

От той картины, что нарисовал Волков, мне становится не по себе. Ольга понимает мое состояние и пытается меня отвлечь.

– Андрей, можно мне твой самолет посмотреть?

– Да ты на него уже полчаса смотришь.

– Я имею в виду поближе.

– Пожалуйста.

Ольга обходит вокруг “Яка”.

– Красивый он у тебя. Изящный.

Она гладит машину по остывающему капоту и плоскостям.

– А дырки зачем? – показывает она на пробоины.

– Это для вентиляции, – с самым серьезным видом отвечает Иван, который в это время заправляет в магазин ленту со снарядами. – Хотите, Ольга Ивановна, в кабине посидеть? Вы на старшего лейтенанта не оглядывайтесь. Это в воздухе машина его, а на земле – моя. Давайте руку.

Ольга забирается на плоскость и считает звездочки.

– Ого! А это что за корона?

– Это – “Нибелунг”, эсэсовский ас. Я ему сейчас, за сегодняшний, еще одну звездочку нарисую.

Иван устраивает Ольгу в кабине и закрывает фонарь.

– Вань, ты дырки успеешь залатать?

– Не так уж их и много, командор. На час работы. Здесьто я залатаю, только ты их в других местах не получай.

– Накаркаешь – башку сорву. А то, может, помочь дырки латать?

Иван кивает в сторону Ольги и бормочет вполголоса какието непристойности про мои извращения. Он открывает фонарь и помогает Ольге выбраться из кабины и спуститься на землю.

– Здорово! – говорит она. – Все на месте, все под руками, как у нас в операционной.

– Да ты хоть чтото там поняла?

– Андрюша, ты забываешь, что я – дочь летчика. Только я на твоем самолете все равно бы не полетела.

– Почему?

– Страшно. Он такой маленький, тоненький, его любая пуля насквозь пробьет. Мотор такой большой и ревет так громко, трясется, наверное, чуть ли не у тебя на коленях. Ну, и сидеть слишком жестко.

Я смеюсь.

– Так мы же на парашютах сидим.

– А! А я думала, прямо так. За два часа мозоли кровавые на заднице заработаешь.

Из штаба возвращается Волков.

– Готовность к четырнадцати часам. Будем сопровождать “пешек”. Баранову и Мидодашвили через час вылет на разведку.

Оля спрашивает меня тихонько:

– Это что значит?

– Это значит, что до половины второго я свободен.

– Пойдем. Я тут, когда сюда шла, хорошее место разведала.

Место оказалось лесной поляной в двухстах метрах от стоянок. На краю поляны стоит копна сена, а в лесу ласково журчит ручей…

Мы лежим на мягком сене, глядя в голубое небо с редкими облаками. Стрекочут кузнечики, щебечут птицы и журчит ручей. Можно подумать, что нет никакой войны и лежит в копне сена беззаботная влюбленная парочка, вполне довольная жизнью.

Только резкий запах авиационного бензина, которым благоухает мой комбинезон, иногда прорывается сквозь аромат сена и напоминает о суровой действительности.

Но Оля не замечает этого или не обращает внимания. Она смотрит в небо, и мысли ее гдето далекодалеко. Внезапно с северозапада доносится гул авиационных моторов. Оля вздрагивает и напрягается.

– Это наши, – успокаиваю я и прислушиваюсь. – “Колышки” на работу пошли.

И точно, через пару минут низко над нами проходят три девятки штурмовиков. Оля провожает их странным взглядом затравленного зверька.

– А почему – “колышки”? – спрашивает она.

– Это штурмовики “Ил2” из дивизии, которой командует Иван Тимофеевич.

– Он тоже здесь?

– Немного подальше, в Гродзянке.

Оля замолкает, а я, вспомнив ее испуг при звуке моторов, спрашиваю:

– Досталось вам при отступлении?

Оля прячет лицо на моей груди и разражается плачем. Немного успокоившись, она рассказывает:

–Я не представляла, что это может быть так страшно, когда над головой постоянно гудят самолеты. Чужие самолеты, с крестами на крыльях. Весь день бомбы, пули, снаряды… Мы едем, а они гоняются за каждой машиной. Вся дорога до Бобруйска – это сплошной гул моторов, вой бомб и свист пуль. Вдоль дороги – сгоревшие машины и убитые, много убитых. Хоронить некому и некогда. Прыгаешь в кювет и падаешь на мертвое тело. Я всю дорогу тряслась и ревела как маленькая. Успокаивалась только со скальпелем в руке, у операционного стола.

А однажды я и у стола не могла успокоиться. В этот день мы увидели наш самолет. Это был такой же точно, как твой. Я еще в Москве его запомнила. Только у него не было молний и головы лося. Но я не знала, что у вас такие рисунки, и мне показалось, что это именно ты прилетел ко мне на помощь, и обрадовалась. Даже закричала: “Дай им, Андрей! Дай как следует!” И он дал. Но он был один, а их – пять. Одного он сбил, другого поджег, и тот улетел. Но остальные трое буквально растерзали его. Он упал в ста метрах от дороги. Мы не могли даже подойти к нему, так жарко он горел…

Оля прерывает рассказ и осыпает меня поцелуями, приговаривая сквозь слезы: