– Чего это вдруг?..

…Она голой прогуливалась по моей мастерской, время от времени вертясь кругом на носочках, кокетничая своей грудью, колыхавшейся в такт ее подвижкам, а я смотрел на ее маневренное тело и думал о своем.

Том своем, что должно было стать общечеловеческим.

– Петр Александрович, а вы рассказывайте мне – о чем вы думаете, – проговорила Злата, смело беря на себя роль соучастника:

– Будем думать вместе.

– Понимаешь, девочка, когда-то, очень давно, я задумал серию картин.

Потом время проходило, а я все как-то и не брался за эти картины; и постепенно свыкся с тем, что так и не напишу их.

А вот теперь, увидев тебя…

– Увидев меня, вы решили их написать? – Ее мысли явно обгоняли мои слова.

А может быть, просто ее слова обгоняли мои мысли:

– Увидев меня, вы поняли, что написать эти картины должны? – уточнила она; и я в ответ уточнил еще больше:

– Увидев тебя, я понял, что написать эти картины смогу…

…После этих моих слов произошло то, что во взаимоотношениях со Златой случалось довольно редко – она замолчала.

А потом, через несколько минут, присев передо мной на корточки, подперев подбородок кулачком, девушка тихо попросила:

– Расскажите мне об этих картинах. – И я так же тихо ответил ей:

– Давай я лучше расскажу тебе о себе.

– Именно об этом я вас и попросила…

…Вот так и получилось, что я, художник, картины которого находятся в музеях и частных коллекциях в половине стран земного шара, человек, за которым два высших образования и жизненный опыт, копившийся до седины, исповедовался перед голенькой девочкой, присевшей на корточки у моих ног, смотревшей на меня снизу вверх.

И моя проблема была не в том, что я не мог солгать ее глазам, а в том, что я сам не мог найти слова, бывшими правдой для нас обоих.

А значит, в правде не был уверен я сам…

– … Понимаешь, Злата, мир, окружающий нас, создавался без нашего участия. И нам, художникам, предоставлен выбор: принять это мир таким, как есть, или постараться его изменить.

Многие мои коллеги, на природе и по фотографиям, зачастую мастерски пишут тот мир, который есть.

Я пишу мир таким, каким он только может стать.

– А каким он должен стать? – Девочка так просто поинтересовалась вопросом, над которым веками безуспешно бились первейшие умы человечества, что мне оставалось или вздохнуть, или рассмеяться.

Я выбрал третье – замер молча.

А она уточнила возможную перспективу мира:

– Лучше? – Девочка смотрела на меня с таким любопытством, что не заметила того, как ее язычок, выбравшись из гнездышка губ, завертелся воробушком.

– Лучше? – переспросил я. – Пожалуй.

Только художник делает мир лучше тем, что делает его наглядней.

А значит, яснее.

– Это что же? Художник с Богом конкурирует, что ли?

Я не стал объяснять девочке, что все творцы – конкуренты.

И о Боге в этот раз ничего не сказал.

Хочешь понять, какой человек дурак – дай ему поговорить о Боге.

Таким образом, мы оба продемонстрировали свое отношение к христианской этике, не только не применяя ее, но даже не вспоминая о ее существовании.

Впрочем, конкуренция творцов – это не главное в понимании творчества.

Главное – понимание того, что каждый творец всегда больше того, что уже есть на свете.

Я попытался объяснить ей все проще:

– Художник вносит свою лепту в эволюцию.

– А что вносило свою лепту в эволюцию, когда художников еще не было? – В глазах Златы поискрилась хитринка; и мне в ответ пришлось пожать плечами:

– Ледниковые периоды…

– …И в работе каждого творца очень важным элементом является замысел.

Когда я увидел тебя, мне показалось, что ты сможешь стать моделью для одной картины, но, когда ты разделась, я понял, что должен писать с тебя совсем другую картину.

Ты оказалась прообразом не того мира, который видел в тот момент я, а того мира, которым являешься ты.

– Ну и что это за мир?

– Понимаешь, когда-то, очень давно, так давно, что, возможно, уже и не правда, я сказал одному своему товарищу: «Любовь – это страсть, верность, нежность и совесть, идущие вместе».

Потом подумал, что смог бы написать картины на эту тему, но как-то все не складывалось, до тех пор, пока я не встретил тебя.

И теперь мне нужно подумать.

– А что вы хотите написать с меня?

– Страсть.

– Классно.

Как у Онегина с Татьяной, – улыбнулась Злата, и я улыбнулся в ответ девочке, вспомнившей классика:

– Как у Ленского с Ольгой.

– А Ленский – это… кажется… – Злата явно пустила свою память в разнос, а я слегка удивился:

– Ты не помнишь, кто такой Ленский?

– Ленский? А на фиг мне помнить всех этих революционеров?..

…Вот так…

…После этих слов обнаженной красавицы, ясными глазищами смотревшей в мои глаза, у меня отвисла челюсть.

Хорошо, что ненадолго.

И моего хождения в удивление девочка, кажется, не заметила.

В одной комнате, друг напротив друга, находили себе место два продукта эволюции человека, говорившие на одном языке, смотревшие на часы, показывавшие одинаковое время, но являвшиеся разными формами жизни.

Да и эпохи у нас оказывались разными.

Тот мир, в котором жил я, уходил в прошлое, независимо от моих желаний и устремлений.

И единственное, что я мог противопоставить приходящему миру – это понимание того, что представлял поколение, которое не только никем не стало, но даже и не решило, кем оно хотело бы стать.

Строителей коммунизма из нас, слава богу, не получилось.

Но и нестроителей, впрочем, – тоже.

Объявив свое образование лучшим, мы так и не определились с тем – зачем его получаем.

А новый мир образовывался независимо от образования.

И демонстрировал свои критерии понимания истин: думай, как хочешь – делай, как надо…

…Пока я раздумывал об этом, Злата выпрямилась, встала передо мной и, поставив ножки чуть шире плеч, стала раскачиваться из стороны в сторону, перенося вес с одной ноги на другую, умудряясь при этом подниматься на носочки.

– Ну что? – прошептала она. – Глупая я?

– Нет, друг мой. Это слово здесь не подходит, – я отвечал ей так же тихо.

– Глупая! Глупая!..

А вы, умники? Начитались книжек, наслушались чужих слов и решили, что все понимаете. – Это уже было похоже если не на революцию, то – на бунт.

По крайней мере – коммунального масштаба.

– Злата, мы понимаем далеко не все, но знания никогда не мешали пониманию.

– Какие знания?

Вот вам вдолбили в голову, что с молодой девушкой спать нельзя, вы и повторяете.

И еще и называете это православным воспитанием. – Констатация параметров ситуации завершилась вопросом:

– А почему же, если нельзя до восемнадцати, девочка созревает в двенадцать?

Как это Бог такую промашку допустил?

– Ну… – понимая, что говорю ерунду, я сопротивлялся довольно вяло, просто не желая сдаваться без арьергардного сражения. – Наверное, Бог посылает нам испытания.

– Так, по-вашему, Бог – это какой-то провокатор?

Вы и Бога себе придумали по своему пониманию.

Мне нечего было сказать, потому что, на мой взгляд, в наше время бессмысленно называть сексуальные отношения грехом, как это продолжает делать отставшая от жизни церковь.

И пора уйти от мысли – не ложись в постель.

Эту мысль, наши дети давно уже заменили на идею – ложись в постель с достойным себя.