– Кровать. – Я почувствовал, что нарываюсь на очередной подвох, но в чем он заключается, еще не знал.

– Жаль, что не окоп, – вздохнула Злата.

– Почему?

– А если у меня залечь охота появится?

После этих ее слов, убедивших меня в том, что девушку за ночь не подменили, я отправился на кухню готовить завтрак, а она осталась в комнате, как мне показалось, разглядывать картины, висевшие на стенах.

Я пожарил яичницу с ветчиной, грибами и болгарским перцем, прогрел в печке горячие бутерброды и сварил кофе.

На это ушло минут пять, не больше, но этих пяти минут Злате хватило для того, чтобы приготовить мне новое удивление.

Когда я вернулся в комнату, оказалось, что она смотрит не картины, а фотографию, оставленную мной случайно на книжной полке.

На фотографии была одна моя ближняя знакомая, сидевшая в позе лотоса на кровати, и Злата, слегка растягивая слова, проговорила:

– К вам ходит такая красивая девушка?

– Это моя дочка, – довольно бодро соврал я, сам не зная, зачем я это делаю.

И, в душе, оправдывая свою ложь тем, что все остальные мои современники тоже, как правило, не знают – зачем они говорят неправду.

Правда, в отличие от остальных я по крайней мере задумываюсь над этим.

– Дочка? – с сомнением переспросила Злата, глядя на позу, в которой сидела девушка на фотографии.

– Приемная. – Вот есть такие действия, скажем, мытье полов, которые лучше не начинать, но если уж начал – надо доводить до конца.

И вранье, в отличие от правды – явно относится к таким действиям.

– Ладно, – хихикнула Злата. – Давайте!

– Что – давать?

– Делайте и из меня приемную дочку.

– И имейте в виду, я – не ревнивая, – Злата продолжала делать интервалы меду фразами не больше секунды. – Да и почему нужно быть ревнивой?

Я этого не понимаю.

Я вообще не понимаю, что такое ревность.

Девушка так незатейливо продемонстрировала свое априорно-женское право на ревность, что ничем кроме зрелости, довольно, кстати сказать, занудливой, как и всякая зрелость, я ответить ей не мог:

– Прочти «Крейцерову сонату» Льва Николаевича Толстого.

– А я не люблю Толстого.

Ну, не люблю и все.

– Тогда прочти «Вешние воды» Тургенева, – сказал я, и Злата в ответ вздохнула:

– Это столько же всего нужно прочесть, для того, чтобы, всего-то навсего понять – что такое ревность?..

…Постепенно я привыкал к тому, что она вводила меня в свой мир, как ракету в космическое пространство, – постоянно бросало то в жар, то – в пустоту…

…Аппетит для такой худышки у нее оказался вполне взрослым; и это была еще одна маленькая неожиданность дня, который с неожиданностей и начался.

Но, даже орудуя вилкой, Злата не умолкала:

– Так, значит, вы меня все-таки рисовать станете?

– Конечно.

Что тебя удивляет?

– Ничего.

Я-то думала, что вы меня просто откроватить хотите.

– А что, по-твоему, значит – откроватить? – я решил перехватить инициативу.

И это перехват для меня заключался в том, что мне пришлось изображать человека, сумевшего принять не только слова, используемые ей, но и ее представления о жизни.

Но моих сил и моего жизненного опыта хватило только на одну ее фразу:

– Ну, это – замуж; только без штампа в паспорте.

Не знаю, до чего довел бы наш разговор, но на этот момент дальнейшие рассуждения девушки о замужестве нам пришлось приостановить, потому, что Злата отставила пустую чашку из-под кофе и констатировала наличие решительности:

– Я готова.

Что нужно делать? – И я не нашел ответа на ее вопрос.

Вот так, доживешь до седых волос, а так и не научишься говорить молодой женщине, знакомой меньше суток, что ей нужно раздеться.

Но, главное, я не знал, какими словами сказать молоденькой девушке о том, что модель раздевается не для мужчины, а для эпохи.

Вместо всего этого я просто сказал:

– Если тебе будет холодно, скажи. Я включу обогреватель. – И в ответ она внимательно посмотрела в мои глаза:

– Яснее не скажешь. – В этих словах Златы не было ничего от кротости: «Придется покориться», – но было очень много от призыва: «Вперед! В атаку!..»

…Я, конечно, ощущал деликатность ситуации и отвернулся, занявшись установкой холста на мольберте.

Это действие заняло у меня не больше минуты-двух, но, когда холст был установлен, я услышал голос Златы:

– Можете смотреть.

Я одета голой…

…Я посмотрел на нее.

Передо мной стояла обнаженная девушка, и ее кожа казалась такой тонкой, что сквозь нее была видна душа.

И душа эта была откровенной настолько, что я молчал.

А Злата, опустив глазки, сведя руки за спиной, едва заметно поводила плечами, ничего не пряча, словно говоря: «Вот… Это все, что у меня есть».

Удивительная вещь – эта девушка оказалась одновременно и тем, что я ждал, чем-то совсем иным.

Я собирался писать картину под названием «Замкнутое пространство», картину, в которой человека и мысли должно было быть поровну.

А передо мной стояла женщина, в которой было поровну человека и чувства.

И одного этого хватало на то, чтобы изменить свои планы.

Планы, вообще, необходимая творческому человеку вещь.

Только имеющий планы пусть не всегда узнает, что делал, но что он не сделал – может выяснить совершенно точно…

…В этой то ли девочке, то ли женщине было все, что могло помочь художнику, для того, чтобы писать картину.

Дело в том, что у каждой модели есть какие-нибудь именно модельные недостатки: то – недостаточно выделенная талия, то – не слишком ярко подчеркнутая линия бедер. И прочая, прочая, прочая.

И профессиональный художник кистью устраняет эти недостатки, которые и недостатками, собственно говоря, не являются.

Просто, работая над картиной, художник создает нужный ему образ, то есть становится автором.

Творцом.

А в девочке, оставившей передо мной одежду, демонстрировавшей себя мне, необходимым для создания образа было все: ее талия была чуть, на четверть дюйма, тоньше, чем канон, попка на сантиметр больше, чем идеальный стандарт, грудь – на каплю объемней, чем остальные пропорции.

Каждый регион ее анатомии был прекрасен.

А эти дюймы, сантиметры и капли складывались в идеал модели.

В удачу художника.

Но эта удача меняла мой замысел.

При этом девочке удавалось приоткрывать тайны своего тела как-то неуловимо, необыденно.

– …Что-то не так? – удивленно, совсем по-детски, словно стесняясь своего вопроса, спросила Злата, видя мое молчание; а я, продолжая молчать, снял с мольберта холст пятьдесят на шестьдесят и поставил холст шестьдесят на восемьдесят.

– Что-то не так? – переспросила она. И в ответ на ее слова я просто смотрел на нее.

– Я оказалась не такой, как вы ожидали? – И ее голос не смог скрыть того, что она боялась моего разочарования.

В этот момент я обратил внимание на то, что, говоря современным языком, она никогда не переходила на жаргон.

И мне это нравилось – жаргон не подошел бы ее телу.

– Ты оказалась большей, чем я ожидал…

– …Только теперь я должен немного подумать.

Сейчас я налью тебе чаю.

– Вы не волнуйтесь, я подожду. – В ее словах интрига соседствовала с удивлением без всякого противоречия.

– Если хочешь, накинь мою рубашку, – проговорил я, и по ее глазам понял, что попал ей в резонанс; и Злата вновь стала той Златой, к которой я постепенно привыкал: