— Вот, хотим после концерта Вовику грамоту вручить. Какое у него полное ФИО?

— Винокур Владимир Натанович, — как на допросе, признался я.

— Как, говоришь, полностью? — переспросил он, очевидно решив, что ослышался.

— Ви-но-кур Вла-ди-мир На-та-но-вич! — медленно, по слогам разъяснил я по-новой.

— Угу-угу! — как-то скомканно сказал он и второпях убежал. По всему было видно: что-то не укладывалось в его директорской голове. Ну как же действительно? Народный артист России, и вдруг Натанович. Нонсенс какой-то, прямо скажем. И когда смолкли последние овации, директор, взгромоздившись на сцену, обратился к публике со следующими словами:

— Товарищи зрители! Культура — это великая сила! И позвольте мне от лица руководства вручить почетную грамоту знамени нашей культуры всеобщему любимцу Винокуру! Владимиру! Потаповичу!!! — после чего повернулся в мою сторону и выразительно посмотрел. Очень даже выразительно.

Но я отвлекся.

Итак, женитьба. Вся она была окрашена в черные тона финансового кризиса.

— Папа, — сказал я, позвонив домой, — я женюсь.

— Опять? — переспросил папа.

— Да!

— Поздравляю! Но денег не дам! — отрезал папа, настолько привыкший к моим мимолетным бракам, что и этот воспринял не как последний, а очередной.

Однако теща была настроена более воинственно:

— Дочка у меня выходит замуж один раз, и пусть все будет как у людей. Сдам в ломбард все до последней нитки, но свадьба состоится.

И свадьба состоялась.

Обстановка была настолько мрачной, что, окажись на ней случайный гость, он бы непременно решил, что по ошибке заглянул не в тот зал и попал не на семейное торжество, а напротив — на событие чрезвычайной печальности. Единственное, что радовало, — это груда бумажных свертков, небрежно сваленных в кучу. С нетерпением, дождавшись окончания застолья, я ринулся к подношениям и лихорадочно начал их разворачивать. И вновь разочарование — самыми богатыми подарками оказались хлопчатобумажные индийские носки и ночной горшок. Церемония закончилась, и все быст-ро разошлись по домам. А наутро… мне назначили худсовет.

Дело в том, что за несколько дней до обручения я был принят в Ленконцерт. И вот меня вызывают.

Худсовет ассоциировался в моем сознании с чистилищем, и я боялся его, как таракан дихлофоса. Примерно за час до начала экзекуции организм начал сдавать. По телу побежал легкий озноб, сменившийся обильным потоотделением, а то, в свою очередь, слабостью в желудке. Выйдя на сцену, я обратил свой потухший взор к залу и, увидев в нем десять пар холодных худсоветовских глаз, понял, что провал неминуем. Интуиция не подвела.

Сначала хотели уволить, но потом кто-то вспомнил, что у меня молодая жена на сносях, и мне милостиво подарили три месяца для того, чтобы доказать свое право на место под солнцем.

Существует на эстраде вульгарное такое словечко «чес». Производное от глагола «чесать». То есть сыграть за минимальное количество дней максимальное количество концертов. Понятно, что популярные артисты не шатались по чесам. Они честно рубили капусту, сидя в Москве или Ленинграде, а вот безвестная шушера вроде меня вынуждена была в поисках пропитания выезжать на село, где эти самые чесы и практиковались. Формировались такого рода бригады по принципу — скрипка, бубен и утюг. Два-три вокалиста, жонглер, фокусник, акробатка (чаще всего беременная), ансамблик и, конечно, ведущий. Мне посчастливилось съездить в одну чесовую поездку, но впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь. Бригадиром назначили Якова Исидорыча Кипренского — самого пожилого и умудренного. Яков Исидорыч всем был хорош, но имел один существенный недостаток — длинный язык. Время от времени он ляпал на сцене что-то такое, после чего ленконцертовскому руководству долго и нудно приходилось объяснять обкому, что «Кипренский имел в виду не политический наговор, как показалось, а совсем другое, и что по сути своей он патриот и абсолютно преданный режиму гражданин». Обком неохотно прощал, но неутомимый Яков Исидорыч не давал себе подолгу расслабляться и достаточно скоро попадал в следующий переплет. Послед-ней каплей, доконавшей и обком и Кипренского, стал концерт, проходивший в закрытом институте. Актовый зал был заполнен до отказа, и по нему жаркими волнами разливалась духота. Часть зрителей, спасаясь от нехватки воздуха, открыла двери и встала рядом с портретами членов Политбюро, висевших на стене напротив. Яков Исидорыч в это время находился на сцене и, увидев такую живописную картину, хотел было промолчать, но не смог. Мерзкий язык взял вверх, и Кипренский, внутренне понимая, что скандал обеспечен, но уже не в силах себя остановить, обратился к группе, стоящей рядом с портретами:

— Дорогие мои, что вы там застряли с этими коммунистическими членами? Идите к нам. У них своя компания, у нас своя — нам делить нечего!

Такой вольности обком стерпеть был не в силах. Кипренскому разрешили работать за пределами города, но категорически не в нем самом. После этого ему оставалась одна дорога — на чес, в деревню. С ним любили ездить все, так как основной чесовый постулат — меньше дней, больше концертов — Кипренский проводил в жизнь, как никто другой. Делалось это просто. Прибывая на место назначения, он сразу же направлялся в районное отделение культуры и с места в карьер принимался пудрить мозги местному начальнику.

— Видите ли, — по-приятельски начинал он, — партия доверила нам великое дело — нести культуру на село. Согласитесь, вопрос немаловажный?

Начальник, не понимая, куда клонит Кипренский, но орентируясь на возвышенную интонацию, как правило, соглашался с этим неопровержимым тезисом. Дождавшись одобрительного кивка, Яков Исидорыч переходил к следующему пункту.

— Давайте посчитаем, — говорил он, — во сколько обходится эта высокая миссия нашему трудовому государству.

— Давайте-давайте! — выказывал живейший интерес начальник.

— Мы в течение одного месяца должны сыграть шестьдесят концертов. То есть по два концерта в день. Вы следите за мы-слью? — неожиданно прервав диалог, строго спрашивал Кипренский.

— Я следю, не волнуйтесь!

— Очень хорошо! Едем дальше! В бригаде десять человек, каждому из которых положены суточные в размере двух рублей шестидесяти копеек в день. Десять множим на два шестьдесят — итого получаем двадцать шесть рублей. Казалось бы, мелочь, не так ли? Да просто ерунда! Но в месяц-то набегает семьсот восемьдесят!!! — восклицал Кипренский и аж подпрыгивал. Прыжок пожилого человека обычно производил очень сильное впечатление.

— Не может быть? — всплескивал руками от нахлынувшего возмущения чиновник. — Это же просто безобразие!

— Да что там безобразие! — накалял обстановку Яков Исидорыч. — Не безобразие это! Разбой среди бела дня!

— Что же это делается такое? — сокрушался босс, оглушенный рассказом о колоссальных убытках, нанесенных государству достаточно скромными на первый взгляд артистическими суточными. — И где же выход?

Вот тут-то и наступала развязка.

— Выход есть! — торжественным тоном спасителя провозглашал Кипренский.

— Да что вы говорите? Ну и какой же? — вскидывался начальник, уже потерявший всякую надежду на спасение отечественной экономики.

— Господи! — удивлялся Кипренский. — Ну, вы как маленький, ей-богу. Элементарный! Если мы сыграем наши шестьдесят концертов не за месяц, как запланировано, а скажем, дней за пятнадцать, то мы уже имеем прибыль не менее трехсот девяноста рублей. А если добавить туда же еще и расходы на проживание в отелях (тут он делал начальнику явный комплимент, потому что та срань, в которой мы жили, с трудом тянула даже на хижину дяди Тома), то в таком случае мы вообще сэкономим тысченки полторы. Согласитесь, денежки немалые!

— Ну не могу же я, в самом деле, в гостиницу вас бесплатно заселить. От меня-то что зависит? — недоумевал начальник.

— Очень многое! — выходил на финишную прямую Яков Исидорыч. — Если вы дадите разрешение на проведение в районе не двух концертов в день, как записано в нашем маршрутном листе, а как минимум четырех — Минфин скажет вам спасибо. Это я вам ответственно заявляю.