Еле выпутавшись из этого, безусловно, сложносочиненного предложения, я почувствовал:

а) тоску и опустошение;

б) желание выпить.

— Вы сами-то поняли, что сказали? — спросила девушка.

— Не-а! — признался я.

В кармане доживала последние часы потрепанная, много повидавшая на своем веку трешка. Тем не менее, чтобы не ударить в грязь лицом, я пригласил девушку в ресторан, где мы наконец и познакомились.

— Шампанского? — развязно спросил я, тревожно прощупывая карман, дабы лишний раз убедиться в наличии незабвенной трешки.

— Пожалуй, нет, — деликатно отказалась девушка Ира.

— Но почему же? — переспросил я, радостно предчувствуя, что без шампан-ского, быть может, смогу уложиться.

— Я, пожалуй, коньяка выпью. Чтобы напряжение снять, — томно произнесла она.

— Ну, коньячку так коньячку! Пожалуй и я тогда коньячку, — гаркнул я, а про себя подумал: «А и хрен с ним! Будь что будет!»

А было: борщ украинский — 2, салат «Оливье» — 2, котлета по-киевски — 2, десерт — 2, коньяк — 300 г! Итого — десять рублей ровно.

— Секундочку! — проникновенно сказал я официанту. — Секундочку! — и большим и указательным пальцами изобразил малость и ничтожность этой секундочки. Тот, почувствовав неладное, отошел. Ира тоже почувствовала.

— Денег нет? — спросила она.

— Ну не то чтобы совсем нет, — бодрился я, — кое-что есть, конечно. Но рублей семь-восемь не помешали бы. Вечером отдам, чесслово.

— Ну о чем вы говорите, — смутилась Ира и вытащила из сумочки глянцевый червонец. Не чета моей потаскухе — трешке.

Еще долго и довольно часто приходилось ей потом заглядывать в заветную сумочку. Даже в торжественный день подачи заявления.

— Ну вот! — сказала делопроизводительница загса, приятная женщина с лицом Малюты Скуратова. — Свадьба ваша через три недели. С вас рубль пятьдесят.

— Сколько-сколько? — неприятно уди-вился я, словно речь шла не о жалком рубле с мелочью, а, по меньшей мере, о десяти тысячах долларов. Я был вне себя. — Это ж грабеж какой-то! Что вы себе тут позволяете? Приходит человек вступать в законный брак, настроен на положительные эмоции, готовит себя к многолетнему супружеству, и так, можно сказать, весь на нервах, а тут нґа тебе — рубль пятьдесят! — не мог остановиться я.

— Успокойся, дорогой, — мягко, но с достоинством произнесла моя будущая супруга и поистине царским жестом подала делопроизводительнице указанную сумму.

Мне показалось, что в этот момент уверенность Ирины в правильном выборе спутника жизни несколько пошатнулась. К счастью, мне это только показалось.

— Мне приснился странный сон, — сказала она как-то. — Будто встает огромное золотое солнце и говорит: «Скоро ты выйдешь замуж. Может, он невзрачен, неказист и нескладен, твой суженый, но ты будешь счастлива с этим уродом».

Согласитесь — после подобной рекомендации со стороны светила отказать девушке в таком пустяке, как замужество, было бы просто неприлично.

Вскоре я, нервный и ослабший от суточной тряски в поезде, прибыл в Ленинград на предмет знакомства с будущей тещей. Тесть был не в счет, поскольку погодой в доме правила именно она. Понимая всю важность первого рандеву, мне очень хотелось произвести приятное впечатление, и уж не знаю, как там насчет приятности, но то, что впечатление на нее я произвел необыкновенное, — это точно.

Будущая теща усадила меня за стол, и между нами началась неторопливая беседа. Коллоквиум, так сказать. А точнее, проверка на вшивость.

Чтобы разговор шел свободно и легко, я старался вести себя более непринужденно, чем этого требовали обстоятельства, но, очевидно, мои представления об этом деликатном предмете никоим образом не совпадали с представлениями Ириной родительницы. И, когда непринужденность, как мне казалось, уже достигла своего апогея, мадам, извинившись, вышла на кухню и сухо сказала:

— Дочка, по-моему, он пристрастен к вину!

Так и сказала: «Пристрастен». Не полкан подзаборный, не бормотушник… Нет! «Пристрастен»!

— А то, что он еврей, тебя не пугает? — дипломатично спросила Ира.

— Ну что же поделаешь, дочка! — вздохнув, откликнулась маманя. — Одним больше, одним меньше.

Дело в том, что и старшая дочь была замужем за евреем. Прямо как проклятие какое-то висело над их семьей. Когда, спустя год, мы привезли из роддома новорожденного Дениску, теща погладила малыша по голове и грустно констатировала:

— Надо же, такой маленький, а уже жидовчик.

— Не волнуйтесь, дорогая, — сказал я, — когда мальчик вырастет, он у нас обязательно будет русским. Это я вам гарантирую.

— По паспорту, может, и будет, — про-должала грустить теща, — а вот по папе?

Я почувствовал себя глубоко виновным в трагическом будущем ребенка и дал слово воспитать его так, чтобы в национальной принадлежности мальчика никто не усомнился. Я покупал ему картинки с русскими пейзажами, читал сказку «Теремок» и разучивал с ним наизусть «Дубинушку». Все мимо. Мальчик никак не отрывался от семитских генов, хоть и был похож скорее на маленького араба, чем на то, что ему инкриминировали взрослые. Да что там взрослые? Однажды он, смахнув слезу, спросил:

— Папа, а почему детки в садике меня ливрейчиком называют?

— Ну и пусть называют, — как мог, успокаивал его я. — Не страшно. Детки еще глупые. Не понимают.

— А если не страшно, почему они меня боятся и не хотят со мной играть?

Не знаешь, как и ответить — такие дети задают вопросы каверзные.

Один мой приятель как-то сказал после третьего стакана:

— Я вообще, Илюха, не понимаю, какая разница, кто ты? Главное — каков ты. Если бы я был премьер-министром, я бы ввел новые паспорта без всяких национальностей. Пункт первый — имя, пункт второй — фамилия, пункт третий — год рождения, пункт четвертый — гражданство, пункт пятый — еврей, не еврей — нужное подчеркнуть.

Большой был философ.

На этот счет помню я одну историю. Много лет назад поехали мы с Володей Винокуром за рубеж. В Монголию. Перед войсками выступать. В те незабвенные времена зарубежье для советского человека всегда начиналось в Монголии и ею же заканчивалось. Все, что находилось за кордоном Монголии, это уже была не заграница. Это уже было нечто недосягаемое. Как космос. И если некто возвращался, допустим, из Японии и дарил в качестве презента своему приятелю, скажем, жвачку, то приятель непременно показывал с гордостью сей заграничный предмет своим домочадцам, а те, беря его в руки осторожно, как священную реликвию, цокали языками и восхищенно приговаривали: «Ну надо же! Живут же люди!»

Так вот, в этой самой замечательной поездке сопровождал нас стукачок (или сурок, как его еще называли) Евгений Иванович Ушкин. Невероятно сизо-красный нос Евгения Ивановича не позволял усомниться, какой род занятий был ему больше всего по сердцу. Да, он любил выпить. По этой же причине обожал послеконцертные банкеты с местным дивизионным или гарнизонным начальством. Для этого дела у него даже был заготовлен лаконичный, но емкий тост.

— Выпьем, друзья, за великий союз. Союз армии и искусства! — нежно говаривал он, после чего с сознанием выполненного долга самоотверженно брался за бутыль и через полчаса валился под стол.

На одном из таких банкетов сидевший рядом с Ушкиным начальник Дома офицеров спросил:

— Слушай, а Винокур кто у нас по пятой — граф? Больно уж отчество у него нечеловеческое — Натанович!

Начальник угодил в самое больное место. Евгений Иванович в момент скуксился и, поковыряв вилкой яйцо под майнезом, угрюмо произнес:

— Если б он один — это еще полбеды. У него ж вся бригада такая. В любого паль-цем ткни — не ошибешься.

Евгений Иванович был прав — бригада в этом смысле действительно сильно подкачала.

Судите сами: директор Верткин, звукооператор Грановкер, артист Бронштейн, автор Хайт, режиссер Левенбук, и на самом верху этой пархатой пирамиды сверкал рубиновой шестиконечной звездочкой сам Винокур со своим режущим слух отчеством. Вообще, винокуровское отчество часто выкидывало всякие фортели. В одном из городов ко мне подошел директор Дома культуры и сказал: