Салюцци начал подыскивать надлежащего свидетеля.
Первым допросили Чотто, книготорговца. Он немного добавил к показаниям обвиняемого.
— Известно ли вам — католик ли указанный Джордано и ведет ли он христианский образ жизни?
— Он никогда не высказывал ничего такого, на основании чего можно было бы сомневаться, что он католик и добрый христианин.
Через некоторое время на новом допросе Чотто припомнил, что Бруно ему сообщал, будто намерен закончить новый трактат, посвятив его римскому папе. Обвиняемого это характеризовало с наилучшей стороны.
Другой книготорговец, Бертано, голландец, охотно рассказал о своих встречах с Ноланцем во Франкфурте, Цюрихе, Венеции.
— Известно ли вам, есть ли у указанного Джордано Бруно друг, который сообщил бы о его жизни и поведении и вообще сделал донос по интересующим святую службу вопросам?
— Мне неизвестно, есть ли у него такой друг.
Был допрошен и доминиканский монах Доменико Ночера, преподававший прежде в Неаполе философию, учивший Джордано. Однако и его показания были весьма благоприятны для обвиняемого.
Среди свидетелей был историк Андреа Морозини, в доме которого не раз бывал и беседовал о разных предметах Ноланец.
— Я не могу установить на основании его рассуждений, — сказал Андреа, — чтобы он высказал какие бы то ни было мнения против веры. Что касается меня, то я всегда считал его католиком. И если бы у меня было хоть малейшее подозрение в противном, я не позволил бы ему перешагнуть порог моего дома.
Инквизитор Салюцци не был глупцом и понимал, что свидетели подобраны неудачно. Ночера стар и помнит Бруно любознательным и прилежным учеником. Для остальных Ноланец был слишком знаменит и уважаем; да и кто захотел бы признаться, что был дружен с неисправимым еретиком? Им разумнее хвалить обвиняемого. Бертано так и сказал:
— Но когда кто-либо высказывался о его трудах — и это я слышал от всех, — всегда объявлял их замечательными и глубокомысленными.
Салюцци постарался вытянуть у обвиняемого какие-нибудь признания или заставить его проговориться, запутаться в противоречиях. Прежде всего был составлен перечень главных обвинений: о таинстве покаяния; о переселении душ; об осуждении богословов и монахов; о чтении еретических книг; о новой философии, призывающей к преобразованию мира; об осуждении инквизиции; о таинстве брака; о презрении к Страшному суду и неверии в конец света.
Для начала Ноланцу было предложено обстоятельно рассказать о себе и о своей жизни, не умалчивая о своих взглядах, несогласиях с церковью и грехах. Требовалось подыскать уязвимые места в его защите, дабы затем нанести ему сокрушительные удары.
Бруно изложил инквизиторам свои представления о бесконечной Вселенной и множестве обитаемых миров. Правда, время от времени ссылался на Соломона и Екклезиаста (из Ветхого завета), на Аристотеля, Вергилия, Фому Аквинского.
Подобные ссылки не могли ввести в заблуждение бдительных инквизиторов. Ясно, что в вечном мироздании «упраздняется» творец, образ Христа лишается вселенских масштабов, а конец мира выглядит не более чем страшной сказкой. Если обвиняемый держал подобные сомнения про себя, это признавалось грехом, но не преступлением. Вот если он их высказывал открыто, пропагандировал — это должно стоить ему жизни.
Особенно много вопросов относилось к представлениям Ноланца о триединстве бога и — о втором лице троицы — Иисусе Христе.
— …Не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком?
— Меня удивляет, как могут задаваться подобные вопросы, ибо никогда не держался такого мнения, не говорил ничего подобного… Я считаю истиной то, чему учит святая матерь церковь. Не понимаю, как можно мне это приписывать?
Правила инквизиции предписывали осуждать лиц, порвавших с католической церковью и скрывавшихся среди еретиков, избегающих добровольного покаяния. В этом вина Бруно была бесспорна. Однако Салюцци стремился доказать более тяжкое обвинение. В некоторых второстепенных грехах обвиняемый признался (скажем, не всегда соблюдал посты, имел ряд недопустимых философских сомнений). Но свои религиозные преступления продолжал категорически отвергать. Уловки инквизиторов тут не помогали. Ему предложили назвать имена врагов, которые могли бы по личным мотивам оклеветать его. На первый взгляд — стремление к объективности. В действительности — капкан. Если бы обвиняемый назвал имена личных врагов, именно среди них инквизиция подобрала бы свидетеля, подтверждающего донос; а если бы среди названных не оказалось имени обвинителя, то инквизиторы имели бы право счесть донос правдивым: ведь доносчик не сводил личные счеты с обвиняемым.
Знал ли Бруно об этой хитрости? Догадывался, пожалуй. Но и без того он мог с полным основанием заявить, что у него единственный враг — Мочениго.
— Он нанес мне тягчайшее оскорбление… Он убил меня при жизни, опозорил, отнял вещи, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, украл все рукописи, книги и остальные вещи… Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не научу его всему известному мне.
К счастью, из книг Бруно, имевшихся у инквизиции, не было тех, в которых говорилось о католичестве, религии, догме триединства, чудесах Христа. И Джордано и свидетели поминали только его философские трактаты. Веских подтверждений главных пунктов доноса добыть не удалось.
Материалы дела направили в римскую инквизицию. Оттуда пришло в Венецию требование выдать опасного еретика. Требование трибунал венецианской инквизиции передал Совету мудрых. Единственной серьезной причиной для выдачи обвиняемого было то, что он сбросил монашеское одеяние, долго находился среди еретиков, избежал покаяния в своих грехах, а прежде был судим инквизицией, но скрылся.
Дож Венеции постарался избежать четкого ответа. Трибунал инквизиции настаивал. Совет мудрых отложил решение. Всю осень продолжались проволочки. В конце года правительство республики уведомило папу, что обвиняемого решено не выдавать.
Руководителей Венеции волновала не столько судьба Ноланца, сколько ущемление прав и независимости республики. Подчиняться приказаниям римской инквизиции не желали свободолюбивые венецианцы.
Инквизиторы в ответ продолжали твердить, что Джордано — беглый монах, совершил тяжкие преступления, вследствие чего бежал из тюрьмы до суда. Однако доказательств этому не было приведено, а Бруно обвинения отрицал.
Более того, он искренне раскаивался в тех грехах, которые признал, соглашался с любым наказанием и даже просил прощения за свои заблуждения. А если он отказывается от своих сомнений и признает истину святого писания и догматы церкви, то какой смысл выдавать его для нового суда?
Другой довод выдвинули инквизиторы: Бруно — подданный испанской короны. (Неаполитанское королевство подчинялось Испании.) Ему следует держать ответ и за свои давние преступления, и за более поздние.
Однако республика стояла на своем. Тогда сам папа повторил требование о выдаче Бруно. Вновь были рассмотрены материалы трибунала. Главный прокуратор республики признал правомерность притязаний римской инквизиции. Ведь Бруно действительно не был подданным Венеции. А если римская инквизиция утверждает, что обвиняемый — беглый монах и преступник, то этому нет оснований не верить.
…Припоминается эпизод из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Прокуратору Венеции Контарини довелось, как некогда Пилату, решать судьбу человека необыкновенного, прославленного, мудрого. Прокуратор Венеции без обиняков признал достоинства обвиняемого.
— Это один из выдающихся и самых редких гениев, какие только существуют, и обладает он совершенно исключительным образованием и универсальными знаниями…
Чего же достоин столь редкий гений? Жизнь поколений приобретает смысл и память в истории человечества только благодаря таким, как он!
Понимал ли это прокуратор Венеции? Как знать. Пожалуй, понимал. Иначе не стал бы в записке Совету высказывать такие высокие похвалы узнику инквизиции.
У Булгакова прокуратор тоже отчетливо понимает свою ответственность, свой долг перед будущим и вечностью. Он даже попытался спасти Иешуа, предложив ему повторить слова, которые тот произносил в присутствии доносчика. (Можно было пересказать, умолчав кое о чем, представив себя несправедливо оклеветанным.) Но чистосердечный обвиняемый счел нужным без утайки повторить то, за что ему грозила расправа.
