Вот почти все, что я могу указать. Малейшее усилие быть более точным увлекло бы меня на путь чистого воображения.

Встреченное мной затруднение наводит меня на мысль о трудностях, которые ждут меня впереди. Именно в тот период, к которому я теперь подхожу, роль Люсьены была наиболее таинственной и имела наиболее решающее значение. Боюсь, что не сумею, как следует, разобраться в ней, если буду продолжать мой труд при тех же условиях, как я вел его до сих пор.

Разговоры, которые происходили впоследствии между Люсьеной и мной по поводу интересующих нас событий, принесли мне мало помощи. Они всегда бывали беглыми, отрывочными, полными умолчаний. Мы возвращались к пережитому нами с очень смешанными чувствами, в которых был даже некоторый оттенок отчаяния. Мы, разумеется, не хотели ничего забыть. Однако, довольно своеобразный стыд, может быть, боязнь разочаровывающих выводов отвращали нас от того, чтобы вспоминать об этом вместе.

Таким образом, единственным документом, который может служить мне подспорьем, являются записки Люсьены. Я должен добиться, чтобы она дала мне эти записки и найти способ использовать их, не подчиняясь их влиянию, так, чтобы усилия моего собственного ума не оказались ослабленными или направленными по ложному пути.

Я заговорил об этом с Люсьеной. Она подумала сначала, что я хочу ознакомиться с той частью записок, которая относится к началу нашего супружества, к открытию «царства плоти». Она тотчас же замялась.

Когда же она поняла, что речь идет о последующих периодах, то призналась, что относящихся к нему заметок довольно много, но зато они гораздо менее отделаны, чем те, которые я читал.

Я попросил ее дать мне их, объяснив, для чего они мне нужны.

— Ты знаешь, какую я предпринял работу, — плохо ли это или хорошо, но мне бы хотелось, чтобы она удалась. Теперь я подхожу к такому моменту, который требует полной ясности. Я пишу не для удовольствия. Я пишу, чтобы быть уверенным в некоторых вещах, насколько это возможно. У меня не хватает больше мужества идти ощупью, как я делал это до сих пор, пользуясь освещением только с одной стороны, притом с той, которая менее существенна.

— Я думала, что ты очень ценишь независимость твоих воспоминаний и суждений.

— Я постараюсь сохранить ее. Твою тетрадь я не буду читать целиком. Если в собственной работе мне случится наткнуться на что-нибудь непонятное или очень сомнительное, лишь тогда я буду прибегать к твоим запискам. Я буду просматривать только то место, которое мне будет нужно.

— А как ты найдешь его?

— Я попрошу тебя проставить сверху страниц или на особых закладках числа событий, о которых ты говоришь. Если, скажем, у меня возникает сомнение относительно фактов, имевших место между 20 и 25 октября, я смотрю как раз в этом месте. Потом я закрываю тетрадь.

— А у тебя хватит силы воли не заглянуть дальше?

— Разумеется. Когда я учился в школе и занимался переводами с латинского, мне удалось достать сборник переводов, которым пользовался учитель. Я клал его рядом с книгой, но обращался к нему лишь в крайних случаях, после того, как все мои попытки перевести самостоятельно не приводили ни к чему. Когда нужно, я умею проявить силу воли.

Люсьена заколебалась. Потом сказала:

— До какого места ты дошел в своей работе?

— До конца первого месяца нашего пребывания в Марселе.

— До самого конца?

— Да, почти.

— И корабль уже отплыл?

— Он отплывает послезавтра.

Она подумала немного. На ее лице появилась улыбка.

— Когда он отплывет, я дам тебе свою тетрадь.

— Отчего же не теперь?

— Я хочу, чтобы ты покинул «царство плоти».

— Но мне кажется, что я его уже покинул. Осталось написать еще три или четыре страницы, и корабль снимется с якоря…

— Ну, так вот! Ты мне покажешь это. Да, как только ты дойдешь до этого места, ты мне покажешь ту строчку, где будет написано: «Когда корабль снялся с якоря»…

— Именно эту фразу? Ты знаешь, что она немного торжественна и не совсем правильна. Мой пароход отшвартован у пристани. И у меня так же мало охоты называть его «кораблем», как говорить тебе «вы».

— Все равно. Ведь эта фраза будет для меня только знаком.

Я очень страшился дня и минуты нашего первого расставания, представляя их себе очень тяжелыми. Но обстоятельства до некоторой степени притупили мою чувствительность.

Как она и порешила, Люсьена пришла на пароход провести предшествующую отплытию ночь в моей каюте. Явилась она к обеду, после которого мне нужно было заняться разными делами. В ожидании моего возвращения Люсьена заперлась у меня.

В начале двенадцатого я закончил все свои дела и зная, что до завтрашнего утра меня никто не побеспокоит, пошел к ней. Я постучался в каюту, которая служила мне рабочим кабинетом. Как уже сказано, я занимал помещение из двух кают: кабинета и спальни, сообщающихся дверью, завешенной портьерой.

Я услышал, как щелкнула задвижка. Я вошел. Сначала я ничего не увидел. Люсьена, открыв мне дверь, поспешно скрылась в другой комнате.

Я приподнял портьеру. Я увидел Люсьену совершенно голой, прислонившейся к зеркалу маленького шкафа (отражая ее формы, зеркало увеличивало великолепие и мощь этого зрелища).

Начатая таким образом, наша ночь достигла вскоре крайних пределов любовного пыла. Она была как бы нашей второй брачной ночью, отличавшейся от первой исчезновением всякого страха, всякой сдержанности между нами. Люсьена преодолела всякие колебания при входе в «царство плоти» и держала себя в нем совершенно свободно.

Я почувствовал, что первым ее желанием было наполнить своей наготой, своими любовными позами, образами наших ласк и объятий все маленькое пространство, в котором мне предстояло жить, запечатлеть ими всю обстановку. Она уже знала, что зеркало шкафа сохранит для меня навсегда отражение ее форм. Она захотела, чтобы одно из наших объятий произошло на диване, стоявшем в моем кабинете. Затем усадила меня в кресло перед моим столом, где я обыкновенно работал, а сама прикорнула у моих ног, распустив по мне свои волосы. Наконец, несмотря на мое возражение, что это будет неудобно, и готовность предоставить ей на ночь мою койку, она настояла на том, чтобы закончить на ней ночь вместе в самых тесных объятиях. Мы провели так несколько часов, представлявших чудесное сочетание полусна и любви. Так как было очень жарко, мы сбросили простыни и одеяла. Свет был погашен. Каждый из нас чувствовал себя покрытым то телом другого, то теплым ночным мраком. Наши нервы были так напряжены, что малейшее невольное движение превращалось в наслаждение. Когда же нам случалось сравнительно долго оставаться в неподвижности, тело одного из нас, не прерывая вполне сна и не обращаясь к сознанию, умело симулировать одно из тех движений, сладострастие которых пронизывало все наше существо.

Утренний свет скорее разъединил, чем разбудил нас.

Мы лежали лицом друг к другу и вопросительно заглядывали один другому в глаза. Глаза Люсьены, казалось, говорили мне:

— Если выход в этом, разве не сделала я все, чтобы достигнуть его. И все-таки…

Но мои служебные обязанности совсем затормошили меня и не дали помечтать о смысле взгляда Люсьены. За шесть месяцев отпуска я немного проржавел. Несколько раз у меня было впечатление, что час отплытия застигнет меня врасплох, прежде чем я успею справиться со своими делами. Я почти обессилел.

Благодаря этому самые минуты расставания прошли для меня как в тумане. У меня было такое впечатление, будто я участвую в них наспех с тем, чтобы пережить их по-настоящему впоследствии. К тому же и обстановка мало подходила для проявления нежности. Мы не хотели выставлять себя напоказ перед моими сослуживцами, а равно присоединять наши излияния к излияниям пассажиров и их родных.