Поэтому мы решили совершить путешествие по Франции, переезжая по железной дороге из города в город и останавливаясь в некоторых местах на короткое время с тем, чтобы к концу июля вернуться в Марсель.
Не могу сказать, чтобы вопрос о материальной стороне этой поездки не беспокоил меня. В обыденной жизни я плохо устраиваюсь. Начать с того, что я не умею быть расчетливым. Не то, чтобы я был расточителен, но я не разбираюсь как следует в системе цен, которая навязывается публике. Она поражает или, вернее, пугает меня. Я подчиняюсь ей, не пытаясь ее постигнуть, и, как в присутствии мало изученного явления, не решаюсь рассчитывать наперед. Я трачу деньги вслепую. Моя служба, освободив меня от забот о личном бюджете, еще более развила во мне эту беспомощность.
Но уже за неделю до свадьбы я совершенно успокоился. Я увидел, что Люсьена с озабоченным видом разглядывает железнодорожные расписания и различные указатели, делает приблизительные подсчеты, в которых, к моему восхищению, ничего не было забыто, даже отельные омнибусы и открытые письма (особенно семье Барбленэ), и заказывает круговые билеты по самому остроумному маршруту, дававшему нам возможность избежать разных хлопот и, главное, гарантировавшему возвращение в Марсель, даже если бы пришлось под конец ночевать в поезде и питаться апельсинами.
Глядя на нее, я радовался. Я говорил себе: «Эта прелестная девушка, способная поддержать самый тонкий разговор, обладающая редкой восприимчивостью и исключительным пониманием красоты и величия, таит в себе решительную и практическую женщину. Некоторыми своими качествами она напоминает тип француженки, встречающейся в самой разнообразной обстановке, начиная с мелкой буржуазки, оживляющей своей непрестанной деятельностью и неистощимой находчивостью маленькую лавочку, и кончая „женщиной-политиком“, в старину дававшей советы королям и министрам».
Раньше я никогда не думал о женитьбе, а следовательно и о подходящем для меня типе жены. Если бы все-таки меня стали уверять с непререкаемой убедительностью, что я когда-нибудь женюсь, я довольно ясно представил бы себе какое-нибудь взбалмошное создание, дочь легкомысленных родителей, с ничтожным приданым, привыкшую к безделью и к дешевой роскоши, никогда не знавшую, как застегнуть наволочку и сколько стоит яйцо: два су или два франка. Я не хочу сказать, что это был мой идеал. Вероятно, это была бы моя гибель.
Случай, отвративший «вероятную гибель», чтобы поставить на моем пути такую женщину, как Люсьена, казался мне, конечно, весьма благожелательным, но слишком парадоксальным. Мне случалось иногда про себя смеяться над ним. Глядя на Люсьену, я добавлял: «Она будет управлять мной, но незаметно, потому что она очень умна. И без всякого чувства превосходства, потому что в ней много нежности, а также потому, что она очень женственна и таит в себе глубокое и традиционное чувство подчиненности женщины мужчине. Если бы даже опыт открыл ей, что она выше меня во многих отношениях, в ней сохранилось бы убеждение, что ее преимущества несущественны и тонут в блеске какого-нибудь одного моего воображаемого дарования. Так, например, я уверен, что ее талант пианистки, несомненный и многообещающий, показался бы ей второстепенным по сравнению с моими научными способностями, которые она приписывает мне без всяких оснований и которые, во всяком случае, являются не более, как воспоминанием молодости».
Другой вопрос, который я не запрещал себе ставить, занимал меня еще больше: «Будет ли Люсьена чувственной женой? И должен ли я вообще желать, чтобы моя жена была чувственной?» Относительно второго вопроса я колебался недолго. Жена с холодным темпераментом может подходить человеку, женившемуся без любви, ради денег, или чтобы иметь полдюжины детей, которых он решил народить, при условии пользования радостями любви где-нибудь на стороне; или же человеку пожившему, который ищет удовлетворения больше в разговорах. Я же собирался жениться молодым, не рассчитывая на деньги и не для выполнения обязанности, а исключительно с намерением вести честную и открытую игру. Не имея призвания к семейной жизни, я тем более был расположен извлечь из брака ту скромную долю счастья, которая в нем заключалась. И когда, забывая о Люсьене, я старался определить достоинства хорошей жены вообще, то всегда останавливался в заключение на следующих трех: «Веселая, верная, чувственная». (Конечно, и умная. Но это уже роскошь.) Иногда даже последнее из этих трех главных достоинств казалось мне самым существенным.
Была ли Люсьена чувственной? Или без труда станет такой? Я не принадлежу к числу тех хитроумных людей, которые якобы с первого же взгляда определяют это относительно любой женщины. Бывали минуты, когда у Люсьены загорался взгляд, дрожали губы и ноздри, красиво поднималась грудь, как будто выдавая предрасположение к сладострастию и, признаюсь, вызывая во мне желание поскорее убедиться в этом на опыте. Но в другие минуты я не знал, что думать. Я не доходил до того, чтобы подозревать ее в полной холодности, болезненном явлении, с которым так же трудно иметь дело, как и с исступлением. Но эта красивая вдумчивая девушка, наверное, размышляла о многом, выработала себе собственную сдержанную и основательную философию. И, не требуя умерщвления плоти, эта философия могла относиться с некоторым неодобрением к физической любви. Разве не случается нам, мужчинам, даже самым пылким, проникнуться отвращением к плоти, внезапно заметить не то, чтобы грязный, но протоплазматический характер наслаждения и почувствовать влечение к доктринам, которые обосновывали бы теорию нашего отвращения (отняв у него все, что в нем есть случайного и слегка комического)? У женщины среднего темперамента, не так открыто возбуждаемой телом, как это бывает у мужчины, и не столь привыкшей уступать ему, такое настроение может стать гораздо более устойчивым. Ничего не запрещая, ум не даст должного согласия на то, чтобы сладострастие вошло в привычку. Я вспоминал женские лица на средневековых статуях или картинах, про которые никто не сказал бы, что они холодные или сухие, ни даже что они свидетельствуют о противодействии инстинкту. Но они безмолвно говорят о раз навсегда признанной иерархии земных благ и радостей, и трудно допустить, чтобы ласки мужчины способны были опрокинуть ее. А если бы в конце концов и были способны, им не дали бы для этого времени. Вспоминал я также, как, гуляя по Парижу, я заходил иногда около четырех часов вечера в какую-нибудь церковь вроде св. Сульпиция или св. Клотильды в старом аристократическом квартале. Среди старых дев, подвергнувшихся явно выраженной профессиональной деформации, почтенных седовласых трясущихся старух и нескольких прыщеватых дурнушек, случается увидеть иногда коленопреклоненную молодую женщину, красивую и полную жизни, благочестие которой не показное и не скрывает в себе ничего подозрительного, но которая просто пользуется этим местом для удовлетворения своей духовной потребности. Вот таких именно женщин я иногда представлял себе на брачном ложе. Я охотно допускаю, что некоторые из них, без всякого перехода, как бы машинально проявляют основательный аппетит к плотским наслаждениям и с увлечением пользуются представляющимся случаем и законно-дозволенным мужчиной, совершенно позабывая о полумраке церкви, где они несколько часов тому назад предавались размышлениям: допускаю, что другие, наоборот, думают и об этом полумраке и о молитвах, возбуждаются ими, хотят вознаградить себя за нравственную чистоту и церковные свечи и, чтобы устранить всякие сомнения в том, что акт супружеской любви есть грех, усложняют его всевозможными изощрениями похотливой фантазии; допускаю, что третьи, плохо поддержанные в этой изобретательности своими мужьями (хилыми, приведенными в замешательство или более простодушно благочестивыми) или уверенные, что грех между супругами всегда отпускается и служит плохим материалом для исповеди, идут искать у любовника сладострастия более высокой пробы; допускаю, что четвертые, наоборот, всходят на ложе вздыхая, как на операционный стол, отвращают свою мысль от грустных обязанностей, подчинение которым превращает их тело в орудие унижения, и так явно обнаруживают свою покорность неисповедимой воле божией, что муж тотчас же спешит завести знакомства с модистками и машинистками, а сами они подготовляют себе к пятидесяти годам печальную жизнь в одиночестве. Но лучше всего я представляю себе тех из них — самых красивых и самых утонченных, — которые, если любят своего мужа, приносят на супружеское ложе только милое обхождение и услужливость, но бывают невольно удивлены, что эти движения имеют такую ценность для мужчины, смотрят на восторги, вызываемые у мужчины удовлетворением его желания, со снисхождением и даже с некоторой жалостью и прилагают все старания, чтобы не показать человеку, которым они восхищаются в других отношениях, каким он становится в их глазах ребенком и животным. И всем дальнейшим своим поведением они всячески стремятся дать понять мужу, что уважение к нему от этого не убавилось и что они даже тронуты проявлением его чувственности, но в то же время очень признательны ему за то, что он любит их по другим причинам.
