– Паша, ты кроме как п. деть чего-нибудь еще делать умеешь?

Сверчкевич заиграл желваками, молча прислонился спиной к валуну, отвернулся в сторону и громко задышал, свирепо раздувая ноздри. Больше до вечера он не проронил ни слова.

Они просидели на морозе целый день. По ним никто не стрелял, но зато замерзли все страшно. С наступлением вечерних сумерек поползли в сторону своих позиций. Обогнули холм, который им не суждено было утром объехать на танке.

– Стой! Кто идет? – раздалось откуда-то снизу.

– Свои! – отозвался Барсуков, решив, что они достигли позиций нашего боевого охранения. – Мы танкисты. Нас подбили.

Вопреки ожидаемых строгих вопросов человек внизу вдруг попросил изменившимся, жалобным голосом:

– Товарищи танкисты, поднимите меня, пожалуйста.

Оказалось, перед ними была большая воронка. Все четверо сползли в нее на животах. На дне воронки обнаружился лежащий на спине пухлый красноармеец с петлицами связиста. Неловко раскинутые ноги с поломанными лыжами застряли в оголенных взрывом корнях деревьев.

– Куда ранен?

– Да цел, кажись, только поморозился. Я уж кричал, кричал – никто меня не слышит.

– Тебя как сюда занесло?

Посланный исправлять обрыв на линии связист, как и положено, шел по проводу. Вместо своих провод привел его на нейтралку за холмами. Он долго монотонно брел в белом безмолвии, пока сообразил, что топает на лыжах по снежной целине уже далеко за пределами наших позиций. А в кустарнике напоролся на разведгруппу финнов. Вражеские разведчики поступили весьма оригинальным способом – не просто перерезали связь, но и утащили провод далеко за собой. Как умел, солдат бросился бежать на лыжах обратно, вызвав со стороны противника… дружный смех. После чего и завалился в воронку.

– Ну не ходок я на лыжах, – утер нос рукавом шинели связист.

Финны подъехали к воронке, поглядели на петлицы рядового, на нелепую позу, в которой тот лежал с поломанными лыжами, оскалились в улыбках и умчались на своих быстрых лыжах прочь.

Барсуков переглянулся с экипажем:

– Это, похоже, наши утренние гости.

– А я лежу тут третий час… – закончил свой рассказ связист.

Красноармейца осторожно подняли на ноги.

– Здоров ты, братец, – одернул на нем за хлястик распираемую во все стороны шинель Барсуков.

– Да не, это на мне два ватных комплекта надето, – пояснил связист. – А так я худой.

Все представили связиста в таком одеянии, навьюченного катушкой и карабином, на лыжах, и вслед за финскими разведчиками на лицах танкистов мелькнули невольные улыбки.

Дальше выбирались впятером. К советским позициям с другой стороны холма подходили уже в полной темноте. Связист посигналил карманным фонариком. Ему ответили, окликнули, спросили пароль. Получив верный отзыв, пропустили в траншею.

– Мы уж думали, ты с концами…

– А я вот он, – шмыгнул носом и привычно утерся рукавом шинели солдат. – И не один…

Драматичный танковый рейд закончился для всех его участников на удивление благополучно. Коломейцев всего лишь поморозил лицо и пальцы на руках и ногах, что в сравнении с «освободительным» походом в Финляндию выглядело сущими пустяками. Через несколько недель Зимняя война закончилась. В бригаде награждали отличившихся бойцов, командиров и политработников. С легкой руки Сверчкевича, которой тот, помимо командира танка, написал рапорт об их февральском приключении, вынужденная вылазка экипажа Барсукова была отмечена командованием. Все получили медали «За отвагу», а политрук – орден Красной Звезды.

– Иван, вам надо усилить политическую подготовку личного состава, – вещал Сверчкевич, протирая рукавом новенький орден на шевиотовой гимнастерке. – Настоятельно советую сосредоточить именно на этом самое пристальное внимание.

Политрук был весьма доволен собой. Он только что вернулся из полевого госпиталя, расположившегося в большом финском хуторе, где проводил лекцию о преимуществах снабжения бойцов РККА по сравнению с солдатами буржуазной Финляндии. Лежавший на койке паренек из ремонтно-восстановительного батальона вопросов уже не задавал и глазами не хлопал. На его осунувшемся и резко повзрослевшем лице залегла глубокая складка вокруг губ, а обе отмороженные ступни были ампутированы.

Сверчкевич порассуждал еще с минуту о том, какие возможности открыла советская власть простым людям и лично Барсукову, как вывела его, беспризорника Ивана Барсукова, в красные командиры, дала то, о чем многие поколения угнетенных трудящихся даже не могли и мечтать. И как важно сохранять бдительность, чтобы оградить эту родную, плоть от плоти трудового народа власть от любых вражеских поползновений.

– Паша, мне-то лапшу на уши не вешай, – поморщился Барсуков, накинул реглан и вышел из блиндажа.

Вскоре Барсуков был откомандирован в другую часть для дальнейшего прохождения службы на новых тяжелых танках. Ему поручили отобрать с собой лучших специалистов в своем деле. Первым, кого он взял, был Коломейцев.

Земцов сидел в кузове «Шкоды», пристроив в ногах ранец и автомат. Они уже несколько часов глотали пыль на польских дорогах. Наглухо запахнувшись германским мотоциклетным плащом и надев фуражку офицера вермахта, лейтенант Кнапке уселся в кабину рядом с шофером. Тот единственный из всех оставался полностью в немецкой форме. После посадки их отделения в грузовик Кнапке лично зашнуровал снаружи тент, строжайше запретив разговаривать и курить. Ехали молча.

За весь день была только одна остановка на обед. Перекусывали сухим пайком. Отделение расположилось на маленькой протоке. «Шкоду» загнали в глухой кустарник. Кнапке тщательно осмотрел окрестности и только после этого расшнуровал тент. Строго определил место, где они могут находиться. Все должны были постоянно быть у него на виду. Отлучаться – запрещено, даже по нужде.

– Не стесняйтесь, – хмыкнул лейтенант и объявил: – На прием пищи, перекур и прочие дела двадцать минут.

Хубе и латыш Берзиньш бойко вскрыли банки с тушенкой – те самые, полученные накануне на складе у прусского майора. Вытащив из-за голенища сапога алюминиевую ложку (складные немецкие вилки-ножи педантичный Кнапке всем приказал сдать), Земцов присел у задних колес грузовика с банкой в руках.

– Вы держите ложку в сапоге как настоящий русский, – уплетая мясо, кивнул Земцову Хубе. И, желая показать, что он хорошо выучил урок, добавил: – Товарищ старшина…

«Товарищ старшина» лишь усмехнулся в ответ – знал бы этот вестфальский парень, где только не держал ложки Земцов за время своей долгой военной службы.

– Это не вполне гигиенично, – прокомментировал Берзиньш с типичным металлическим акцентом прибалта.

– Стройте фразу еще короче, Берзиньш, – моментально отозвался Земцов. Суть сказанного замечания, казалось, его совсем не волновала. – Скажите по-другому.

– Это… плохо, – подумав, произнес латыш.

– Слишком просто.

– Грязь! Свинство! – буквально вбросил в разговор русские слова Берзиньш. Теперь произношение не пострадало.

– Вот это подходит, – кивнул Земцов и зачерпнул своей ложкой, явившейся поводом к разговору, очередной кусок говядины в прозрачном желе.

– Я и по советским документам латыш, – похлопал себя по карману гимнастерки Берзиньш.

– Не болтайте много и длинными фразами. Иначе рискуете получить пулю прежде, чем предъявите свое совдеповское удостоверение личности.

Земцов добил банку и отошел за грузовик. Рядом возник Кнапке:

– Совдеп – белогвардейское словечко.

На Земцова пристально смотрела пара холодных и бесстрастных глаз. Все же он чертовски наблюдателен, этот лейтенант. Человек явно на своем месте. Кнапке был единственный из группы, кто знал кое-что из подлинной истории Земцова.

– Согласен, – произнес Земцов.

– Будьте осторожней.

Этого русского офицера командир взвода в «учебно-строительном» батальоне особого назначения лейтенант Кнапке отметил сразу. Он испытывал к нему смешанные чувства. Если вообще можно говорить о чувствах применительно к таким людям, как Кнапке. С одной стороны, Земцов – даже для Кнапке и тем более для всех нижестоящих унтер-фельдфебель Гюнтер Цойлер – являлся превосходным кадром для выполнения специальных задач. Безукоризненная военная выучка, прекрасная для его лет физическая подготовка, огромный и разносторонний боевой опыт, такие черты характера, как расчетливость, выдержка, умение владеть собой в любых ситуациях, высочайший профессионализм, помноженные на подчеркнутую субординацию, казалось, являли собой почти идеальную картину. С другой стороны, обладавший волчьей интуицией Кнапке ощущал, что в этом русском таится нечто, что превосходит его самого. Речь шла не о недоверии. И уж тем более не о возможности быть подсиженным. Этого Кнапке нисколько не боялся. Речь не шла также о выносливости и даже о силе духа. Это было нечто большее. Просто на каком-то ментальном уровне Кнапке чувствовал, что Земцов внутренне ориентирован на решение еще каких-то задач, помимо стоящих перед солдатами подразделения особого назначения. Теоретически даже и это в Земцове было лейтенанту понятно. Но Кнапке с удивлением и даже легким разочарованием признавался себе, что задачи эти не то что не могут быть выполнены им, германским офицером Кнапке, по приказу – конечно, он выполнит любой приказ, – они не могут его увлечь и сделаться на долгие годы смыслом его существования и опорным стержнем всей его личности. Да что там долго рассуждать – он русский, этот Цойлер, или как там его на самом деле, вот и весь сказ!