- А я вот к землице, на которой Юрочку своего нашла, прикоснулась и так мне тепло стало. Так бешено сердце застучало, будто вот-вот услышу то самое «битте». Внутри все запылало, как в юности, а снаружи стало холодно до невозможности, словно я оказалась вновь в том самом феврале… Знаете, Наденька, сарай ведь родители Скарлетт на том же месте отстроили, где я Юру выхаживала. Даже слышала издаваемые свиньями звуки именно с той стороны, где Юрка прятался несколько недель. До сих пор в ушах звенит его невыносимый акцент, а перед глазами печальный, но такой добрый силуэт молодого немецкого солдата. А еще… еще я вспомнила, даже почувствовала, как губы Юргена впервые прикасаются к моим… Знаю, это звучит нелепо, но я и вправду это почувствовал. Даже, не поверите, возбудилась немножко, что ли. Прекрасные, прекрасные ощущения… Хоть и защемило в груди.
Я изредка проглядывала на раскрасневшуюся, видимо от того самого «возбуждения», старушку, боясь не случился бы с ней очередной приступ паники от нахлынувшего, и не заметила, как деревня закончилась.
- Все, Наденька, мы на месте.
Я автоматически нажала на тормоз и уставилась в открывшийся пейзаж. Все вокруг было зелено-черно-белым от множества берез. Деревья ритмично пошатывались от порывов легонького ветерка, а доносящиеся издалека трели кукушек, оживляли то место, где жители села «Гарбузин» обретали вечный покой.
- Надо же, а ведь раньше здесь не было этих огромных деревьев. Когда я была совсем крошкой, здесь был пустырь, почему люди и воспользовались им с такой целью. А когда началась война, то, что насадили заботливые односельчане, желая как-то облагородить это место, было сожжено практически дотла. Могилки вырастали уже не в зарождающейся роще, а в изуродованной снарядами земле. Видно, кто-то не покинул надежду создать некий рай, для тех, кого уже нет рядом. Все так красиво. Огорожено. Ухожено. Только вот больно много новых бугорков. Смогу ли отыскать нужный?
- Вас приведет само сердце.
- Может и так.
Василина Степановна сделала несколько шагов в сторону кованной величественной кладбищенской ограды, обрамленной десятками берез, а я продолжала стоять у автомобиля. Это ведь ее личное, я вряд ли имею право присутствовать в такой момент рядом. Все, что от меня зависело, я уже выполнила.
- Наденька, а вы чего это в стороне? Идемте со мной, прошу. – Словно прочтя мои мысли, обернулась старушка. – Мне от вас нечего скрывать, я перед вами, как перед батюшкой исповедалась, так что идемте. А то вдруг старческие ноги подведут, или голова откажет, или сердце, буду валяться на холодной земле, а вы будете думать, что я никак наговориться не могу. – Попыталась пошутить моя подопечная.
- Вы мне перестаньте ерунду разную говорить. Нужно, значит пойду. Просто я подумала, что вам захочется уединиться в такой момент…
- Милая моя Надежда Мироновна, я уж больше года все уединяюсь да уединяюсь. Куда уж дальше? Да и когда окажусь под одним из подобных холмов из землицы, тоже ведь не с товарищем буду, а одна-одинешенька. Так что позвольте насладиться вашим обществом, пока не пришло мое время.
Я послушно шагнула на встречу Василине Степановне, а из «жука» послышалось пронзительное «мяу».
- Нет, Рыжик, тебе там точно нечего делать.
И снова:
- Мяууу.
- Не скучай. Мы скоро.
Минуя десятки неизвестных могил, мы забрались практически в самый конец, некогда «начало», не маленького кладбища. С детства испытывая не приязнь к подобным местам, я молча терпела дискомфорт в душе и старательно смотрела лишь себе под ноги, а не по сторонам. Желания лицезреть портреты незнакомых людей на различнейших крестах и памятниках, совершенно не было, и только когда Василина Степановна склонилась над одним из чуть заметных бугорков, я оглянулась по сторонам.
Мы пришли в какие-то дебри, и если в начале кладбища было множество современных не дешевых памятников, то в этой части несколько десятков похожих один на другой заброшенных холмов с трухлявыми деревянными крестами.
- Хорошо, все же, что в сорок четвертом в этот дуб ударила молния и от него остался такой внушительный огрызок. – Старческая рука, усеянная пигментными пятнами, нежно поглаживала торчащие с высокой травы осколки какого-то дерева. – Не зря Юрген для маминой могилки выбрал именно это место, а то ведь среди этих безликих могил я бы вряд ли поняла сейчас, какая из них, принадлежит маме.
На эти слова я ничего не ответила. Да и не нуждались они ни в чьих комментариях, как и все последующие.
В минуты, когда Василина Степановна оголяла у могилы матери душу, я чувствовала себя третьей ногой, но уйти не посмела.
Я стала немым свидетелем горьких слез и самых откровенных слов раскаяния. Пожилая женщина рыдала, словно ребенок, над могилкой той, которую не смогла оплакать в далеком сорок четвертом. Василина Степановна, опустившись на колени, просила у поросшего бурьяном холмика, прощенье за все свои ошибки и прегрешения. Она просила прощения у матери и за сворованный со стола кусочек хлеба, в сорок втором. И за то, что не смогла орошить ее путь в загробный мир своими слезами. Она умоляла простить за то, что скрывала от нее своего Юргена. А потом за то, что не осталась верна своей малой родине и сбежала куда глаза глядят. Затем женщина долго рассказывала маме о ее зяте, внуках и правнуках, а после достала со своего пасхального лукошка коробочку «Рафаэлло» и кусочек фаршированной рыбки, со словами – «Таких конфет при жизни ты не могла попробовать, но уверена, ты была бы от них в восторге. Ты ведь так любила сладости… А это твоя любимая рыбка, которую в своей не простой жизни тебе доводилось есть не так уж и часто», она оставила их у креста.
- Мамочка моя, родная, любимая, прости меня за все. Надеюсь, вы с папой обрели друг друга на небесах и там ты такая же счастливая, как я была здесь, на земле, рядом со своим мужем… - было последнее, что произнесла Василина Степановна.
В эти минут было сказано многое и вспомнилось тоже многое. После всего услышанного, мне показалось, что все сказанное этой не молодой женщиной, проникло глубоко под землю и каждое слово достигло своего адресата. А в подтверждение моих ощущений, откуда ни возьмись, налетел сильный ветер и принес с собой пусть не долгий, но такой обильный дождь. Дождь, который стал символом прощения. Дождь, который смывал все, о чем просила милая старушка, стоя на коленях у небольшого бугорка. Дождь, который стала живой водой, исцеляющей от всех ран прошлого. Я, как и Василина Степановна, точно знала, это вместе с ней плачет мать - прощая, понимая, благодаря своего ребенка за то, что она достойно прожила жизнь. Именно мать, послала волшебное омовение, после которого даже я почувствовала неимоверное облегчение и вдохновение.
С кладбища мы возвращались молча. Каждая из нас, думала о своем. Я – о том как быстротечна и непредсказуема наша жизнь. А мысли Василины Степановны мне были не ведомы, но, скорее всего, похожи на мои.
Вновь воспользовавшись навигатором, я готова была нестись прочь с этой красивой снаружи, но гнилой изнутри деревни. Мои мысли уже были в «Калиновке» где этой пожилой женщине не довелось пережить столько ужаса и боли, но на крутом повороте, Василина Степановна меня остановила.
- Наденька, а как же дом Домны?! Прошу, давай остановимся хоть на минутку, а вдруг ее сына увидим. Скажу ему хоть одно ласковое слово, ведь уверена, он в нем нуждается, ведь за всю жизнь, скорее всего, кроме как «дебил» или «дурачок», ничего лучше не слышал. А я-то ведь знаю, как больно могут ранить слова, и как начинаешь со временем ненавидеть весь мир, который жестокого оболгал тебя.
Точно, а я ведь совсем забыла об обещании заглянуть в этот двор.
- Конечно остановимся, вот только как бы не стать ненавистными незваными гостями.
- Наденька, только не говори, что ты поверила в сказки Скарлетт о психическом расстройстве Домниного сына. Он просто платит всем односельчанам той же монетой. Поверь, это так и есть. Я через это проходила. Ненависть и презрение не может породить ничего другого, а если его с детства травили, ясное дело что сейчас, он не без удовольствия может отплатить тем же. Да и фантазия у местных извращенная. Это я тоже знаю.
