Между 1232 и 1242 годами замок стал святилищем, куда умирающие велели везти себя по горным тропам на спинах мулов, чтобы, получив последнее благословение, быть похороненными у его стен. Так, шевалье Жордан Кальвен, уже принявший consolamentum, велел отвезти себя в Монсегюр умирать; Пьер Гильом де Фогар отправился в Монсегюр в сопровождении двоих совершенных, но был так слаб, что не смог доехать и вынужден был остановиться в Монферье, где и умер. Знатные дамы окрестных регионов удалялись в замок, чтобы получить consolamentum и посвятить остаток жизни молитве. Так, в 1234 году теща Раймона де Перелла, Маркезия де Лантар, получила благословение Бертрана Марти. Многие дамы-совершенные, жившие в хижинах вокруг замка, принимали у себя сестер и дочерей, которые приезжали погостить и подчас проводили наверху целые месяцы. Среди визитеров, посещавших замок в период с 1233 по 1243 годы, прежде всего надо отметить рыцарей в сопровождении свиты, а также дам – их сестер или дочерей. Что же касается верующих более скромного достоинства, они, скорее всего, тоже поднимались, но члены церковного трибунала не уделили им особого внимания. Зато они без конца упоминают окрестных купцов, которые продавали в Монсегюр продукты и тем самым нарушали закон, запрещающий всякую помощь еретикам.

В 1235 году Раймон VII отрядил трех рыцарей с миссией вступления во владение Монсегюром. Рыцарей в замке приняли, они, согласно ритуалу, поклонились Гийаберту де Кастру и вернулись в Тулузу. Немного погодя граф отправил своего баиля, Мансипа де Гейяка. Тот тоже удовлетворился тем, что вместе со своей свитой поклонился совершенным и убрался восвояси. В третий раз граф откомандировал того же Мансипа де Гейяка с вооруженным отрядом. Они захватили диакона Жана Камбьера (Камбитора) и еще троих совершенных и увезли их в Тулузу на сожжение. Инцидент являет собой прекрасный пример двусмысленности поведения Раймона VII по отношению к еретикам. Все свидетельства говорят о том, что он был верным католиком. Более того, вполне возможно, – и некоторые факты его жизни это подтверждают, – что он искренне ненавидел ересь как источник бед в своей стране. И если он неоднократно объединялся с катарами, то только для того, чтобы использовать их как орудие в борьбе за обретение утраченной независимости.

Владетель Монсегюра Раймон де Перелла являлся сюзереном замков Перей, Ларок д'Ольм, Альзан (точнее, Нальзан), и Монсегюр был не единственной и уж ни в коем случае не любимой резиденцией семейства де Перелла, поскольку в 1204 году он лежал в руинах Замок существовал еще до водворения в этих местах семьи де Перелла, но его архитектура указывает на то, что он не старше IX века. Его конструкция (или, точнее, план, поскольку стены были по крайней мере частично реконструированы в 1204 году) обнаруживает технические и математические познания, очень редкие для Западной Европы той эпохи, и архитектуру Монсегюра можно назвать уникальной не только в регионе, но и во всем Лангедоке.

Скала, вершина которой достигает высоты 1207 метров, очень труднодоступна и потому защищена самой природой. Однако на первый взгляд может показаться, что строитель замка не за этим забирался так далеко и высоко. Развалины замков, сохранившиеся до наших дней, изобилуют остроконечными башнями и высокими коньками крыш, дававшими хороший обзор дорог, рек и холмов. Монсегюр принадлежит к редким в тех краях развалинам, не дающим никакого обзора и никуда не ведущим. Строителя, должно быть, больше привлекала красота этих мест, чем их практические преимущества. В похожих местах строили церкви – на скалах, на одиноких вершинах, причем место было обязательно связано с каким-нибудь чудесным видением или освящено языческой традицией. Выбор места для Монсегюра роднит его с Рокамадуром или с Сен-Мишель де л'Эгий, с той только разницей, что в регионе ничто не указывает на следы культа, оправдывающего постройку храма именно в этом месте. По архитектуре замок не похож ни на религиозное здание, ни на крепость. Его форма продиктована очертаниями скалы, а планировка определяется прежде всего эффектами освещения, поскольку стены ориентированы по отношению к восходящему солнцу. Но самое странное в его конструкции – это двое ворот и то, что осталось от окон донжона: ни один средневековый замок – если не считать крепостных стен в городах – не имеет таких монументальных ворот, как большие входные ворота Монсегюра. Их ширина больше двух метров, и они не защищены ни башней, ни какой-либо иной оборонительной конструкцией. В этот неприступный замок можно войти как в мельницу, с тем, чтобы сначала перейти на другую сторону скалы. Такие порталы могли себе позволить только церкви. Были эти ворота прорезаны в 1204 году или оставлены такими, как были до реконструкции, – их наличие в любом случае говорит о том, что замок предназначался не для обороны, а для других целей. Сама по себе идея пропилить подобный портал уже необычна и противоречит нормам средневековой архитектуры.

Все эти соображения наводят на мысль, что Монсегюр либо поначалу, либо позже был предназначен для богослужений какого-то неясного культа, возможно, культа солярного. Однако непонятно, кто в период между IX и XII веками выстроил это монументальное здание, чтобы отправлять там ритуалы религии, следов которой в Лангедоке не найдено.

Катары, казалось бы, не исповедовали солярного культа, его исповедовали древние манихеи, но маловероятно, чтобы секта манихеев могла так долго существовать в этом регионе. Тем не менее, если пережитки манихейских традиций все же сохранились в этих отдаленных и безлюдных местах, они могли способствовать распространению религии катаров, и Монсегюр, таким образом, мог служить прибежищем и катарам, и их предкам по вере. До 1204 года замок был разрушен и необитаем, из чего следует, что ему не придавали большого значения. Однако женщины-совершенные уже к тому времени создали там поселение, как, впрочем, создавали их и в других отдаленных уголках. Здесь их могла привлечь красота и тишина места. Вполне возможно, что местная традиция и трактовала замок Монсегюр как след пребывания в здешних краях «добрых христиан» прошедших времен, поскольку катары не рассматривали себя реформаторами, а считали хранителями обычаев более древних, чем католические.

В 1223 году католики начали именовать Монсегюр «Синагогой Сатаны» – термин перекочевал из лексикона катаров, где он, напротив, обозначал римскую Церковь. Под угрозой смертельной опасности катарская Церковь Лангедока создала себе земную столицу, которая для них могла уравновесить своим сиянием мрак наползавшей на страну тени Рима. И в час, когда столько верующих насильно отправляли под полицейским надзором в места паломничества католиков, духовные лидеры катаров воздвигли в Пиренеях святыню, призванную стать для знати противовесом великолепию Рима, Сант-Яго де Компостелла, Нотр-Дам де Пюи и Нотр-Дам де Шартр.

Недолговечным было царство Монсегюра. Однако оно являло собой самую яркую попытку катарской Церкви обрести в Лангедоке статус Церкви национальной. Сама по себе инквизиция, может, и не заставила бы Монсегюр покориться, и замок, ставший для униженного и затравленного народа символом всех его надежд, мог бы долго влиять на историю Лангедока. Однако цитадель катаров вошла в легенду как опустошенный замок-мученик. От той интенсивной жизни, центром которой он был, осталось так мало следов, что населявшие его герои, несомненно, достойные восхищения, сейчас для нас не живее языков пламени, которое их поглотило.

Пьер Селиа и Гильом Арно в тулузском диоцезе и Арно Катала с братом Ферье на королевских землях продолжали свою миссию с завидным упорством, несмотря на глухое сопротивление населения Лангедока. Мятеж назревал. Он разразился впервые в 1240 году: в апреле этого года Раймон Тренкавель во главе армии файдитов, изгоев и арагонских и каталонских солдат пересек горы и через долину Ода вошел в Каркассе. Оливье Термесский поднял на восстание Корбьеры, Журден де Сэссак взялся за оружие в Фенуйе.