Был ли еретиком виконт Безье? Гильом Тюдельский описывает его так: «От начала мира не существовало рыцаря доблестнее, щедрее, любезнее и приветливее его. Сам он был католиком, и в том у меня множество свидетельств каноников и клира... Но по причине своей молодости он держался накоротке со всеми, и в его владениях никто его не боялся и все ему доверяли»[63]. Автор «Песни...» не был лично другом виконта и приводит здесь самое распространенное мнение: Раймон-Роже был чрезвычайно популярен. Но поэт писал в те времена, когда нельзя было высказываться открыто, и потому не надо понимать его буквально, когда он выступал гарантом правоверности того, о ком хотел сказать доброе слово. Ведь среди бесчисленного множества персонажей «Песни...» нет ни одного еретика. На самом же деле Раймон-Роже вырос в семье, где издавна поддерживали еретиков. Его отец, Роже II, настолько почитал катаров, что отдал сына на воспитание еретику Бертрану де Сэссаку. Его мать, Аделаида, сестра графа Тулузского, участвовала в обороне крепости Лаваур от крестоносцев легата Генриха Альбанского. Его тетка, Беатриса Безьерская, вышедшая за графа Тулузского, удалилась в обитель совершенных. Воспитанный в среде, где весьма почитали катарскую Церковь, юный Раймон-Роже был еретиком настолько, насколько им мог быть дворянин его круга: католик по обязанности и катар по сердцу. Это было известно, и катары всегда потом почитали виконта как мученика веры. Отчасти этим и объясняется отсутствие почтения французских баронов к его персоне.
Захватив законного владетеля страны, которую они пришли завоевывать, крестоносцы достигли одной из целей, намеченных папской программой. Теперь они могут дать земле, пораженной ересью, хозяина-католика, и он силой заставит всех почитать истинную религию. В оккупированном Каркассоне легаты, епископы и бароны держали совет, чтобы выбрать достойную кандидатуру, исходя не из добродетелей дворянской доблести, а из добродетели верности христианству.
Положение, в которое попали бароны, было не из легких: при всей их преданности папе и делу Церкви они прекрасно понимали, что папа – не единственный авторитет в вопросах гражданского права. В конце концов, виконт Безье никогда публично не исповедовал ересь. И те, кто могли бы заставить баронов действовать – герцог Бургундский, граф Неверский и граф Сен-Поль, – находились в затруднении и не решались своим авторитетом поддержать предприятие, явно противоречащее законам феодального права.
Однако это им легат от имени папы предложил стать сюзеренами завоеванных земель Тренкавелей. Согласно «Песне...», легаты сначала обратились к Эду Бургундскому, потом к Эрве Неверскому, потом к графу де Сен-Поль.
Минуя этих могущественных вельмож, решить вопрос было нельзя. Все трое отказались один за другим. Хронист приписывает им благородные слова: они приняли крест не для того, чтобы захватывать чужое имущество, им хватает своего. «Не нашлось человека, – говорит Гильом Тюдельский, – который, приняв эту землю, не счел бы себя обесчещенным»[64].
В таком толковании поведения французских баронов переплелись правда и вымысел. Эда II Бургундского, последним явившегося на сбор крестоносцев в Лион, поскольку по дороге он задержался пограбить караван купцов (и если бы не король Франции, не видать бы им своего добра), трудно заподозрить в равнодушии к чужому имуществу. Не надо, правда, забывать, что для феодала купец не ровня, и сеньор, считающий для себя славным обобрать буржуа, будет относиться к имуществу вельможи, как к святыне. Несмотря на статус Раймона-Роже как еретика и поверженного узника, его статус как законного сеньора своей земли не подлежал обсуждению.
Оттого бароны и опасались «бесчестья» Но даже если бы жадность пересилила в них эти опасения, им не было резона принимать предложение легата. Прежде всего земли виконта состояли в вассальной зависимости от короля Арагонского и графа Тулузского, который, в свою очередь, был вассалом французского короля. Если бароны и не боялись Раймона VI, то они понимали, что предложение, сделанное им, ущемляет интересы арагонского короля. С другой стороны, как говорится о них в «Песне...», – «у них и своего имущества хватает», иными словами, они не в состоянии позволить себе выделить изрядную часть своих рыцарей, чтобы держать в повиновении неприятельские земли размером с их собственные домены. Они не желали получить хлопоты вместе с титулом и любоваться потом на свои поверженные знамена и перерезанные гарнизоны. Владения, которые им предлагали, еще не были завоеваны; это предстояло сделать. В общем, то ли из осторожности, то ли из щепетильности, все три знатных барона отказались от титула виконта Безье и Каркассона. Эти феодалы, несомненно, пошли в крестоносцы не по политическим соображениям. Никто из них не собирался ни в 1209 году, ни потом добиваться прав на завоеванные территории. Тогда Арно-Амори перенес свой выбор на кандидата, пусть менее богатого и знатного, но зато более заинтересованного в расширении своих владений и, следовательно, более склонного к послушанию.
Комиссия в составе двух епископов и четырех шевалье назвала Симона де Монфора, графа Лейсестера. Этот дворянин, прямой вассал короля Франции, владел внушительным фьефом между Парижем и Дре, простиравшимся от замка Шеврез до поймы Сены, и имел многочисленных вассалов среди владетельных сеньоров Иль-де-Франса. В сравнении с герцогом Бургундским или графом Неверским он был мелкой сошкой, но неудачником его назвать нельзя. Он пользовался известностью: выходец из знатного рода, отличившийся в походе 1194 года в армии Филиппа-Августа, затем в 1199 году во время IV крестового похода. Он был одним из тех, кто отказался идти в наемники к венецианцам и, сражаясь около года в Святой Земле, снискал себе отличную репутацию. В свои 40-45 лет он отличался прямотой суждений и имел авторитет храброго воина. Во время осады Каркассона он проявил себя как герой: когда штурмовали Кастеллар и крестоносцы вынуждены были отходить, Симон один в сопровождении оруженосца под градом стрел и камней выскочил ко рву, чтобы вытащить раненого[65]. Подобный жест со стороны уже немолодого капитана доказал легатам, что перед ними человек, способный стать руководителем.
Сам Симон де Монфор поначалу тоже отказался от предложения легатов. Но потом, заставив их поклясться, что он в любое время получит надлежащую помощь, согласился. Предосторожность мудрая и необходимая: Симон видел, что бароны взвалили на себя непосильную ношу, и боялся, что, едва будет объявлен новый руководитель, они тут же откажутся от ответственности. Принимая титул, Симон де Монфор не шутил: честь была столь же сомнительна, сколь и опасна.
Наконец, рассчитывая или нет на ведущую роль в перспективе, Симон согласился послужить делу Церкви и стать по этому случаю виконтом Безье и Каркассона. «Избранный» баронами чужестранной армии-победителя, он всего лишь представлял волю сильнейшего и удержаться мог только силой. А громадная армия, посеявшая ужас везде, где она прошла, уже сворачивала шатры. Приближался конец карантена, когда добровольцев ничто больше не удерживает, и они могут вернуться домой в любой день. Легаты это знали, но знал это и неприятель, который, несмотря на террор, понимал, что все эти бароны, рыцари и пилигримы не собираются надолго застревать в Лангедоке. Скорее всего, армия крестоносцев ограничится небольшими гарнизонами.
Симон де Монфор поспешил укрепить свои позиции. Он роздал щедрые подарки тем, на кого мог рассчитывать в дальнейшем: религиозным братствам и монахам из Сито. Затем он в честь папы издал декрет, поднимающий налог до трех денье с очага.
В новые владения он вступил как триумфатор. После падения Безье и Каркассона замки и города раскрывали ворота и устраивали праздники в честь победителей. Фанжо, Лиму, Альзона, Монреаль, Ломбер были оккупированы, и крестоносцы оставили там гарнизоны. Кастр выдал своих еретиков. Симон спешил получить вассальные клятвы от владетелей замков, виконтов и консулов. Весь район между Безье, Лиму и Кастром официально ему покорился. Он не успевал принимать бесчисленные клятвы в верности, и чтобы успеть погостить в одном, другом и третьем замке, ему разве что крыльев не хватало. Ненадежный триумф; однако, будучи истинным феодалом, Монфор придавал ему значение: он желал увериться в любом проявлении преданности новых подданных, как бы ничтожно оно ни было.
