Деккер набрал номер Ромейн и с облегчением вздохнул, когда напоролся на автоответчик. Он не рассчитывал на то, что сегодня ему удастся встретиться с Мичи, но с Ромейн он видеться тоже не хотел. Не сейчас. Он не хотел встречаться с ней по крайней мере до того момента, пока не придумал способ общаться с ней вне постели. А придумать такой способ было нелегко. Сердцем он полностью был с Мичи. Хада ту хада, как говорят японцы. Кожей к коже. Способность взаимного общения и, сверх того, добровольное раскрытие себя друг перед другом, демонстрация искренности. Только с Мичи он мог удовлетворить этому требованию.

Он очень надеялся на то, что Ромейн не перезвонит ему.

И ошибся. Не прошло и получаса, как она – взволнованная и счастливая – позвонила ему в доджо. Деккеру ничего другого не оставалось, как назначить ей свидание через два часа. Он чувствовал себя неуютно, понимая, что должен использовать эту встречу исключительно в интересах Ле Клера, а не своих. Все это напомнило ему о том времени, когда он не способен был распоряжаться собой, своей жизнью, когда ею распоряжались другие.

Манфред Фрейхер Деккер, – названный в честь барона Манфреда фон Рихтофена, легендарного Красного Барона и летчика-аса времен Первой Мировой войны, – родился в 1951 году в Йорквиле, старейшей и крупнейшей манхэттенской немецкой слободе. Его отец владел небольшим ресторанчиком на Восточной стороне Восемьдесят Шестой улицы, славящейся своими пивными забегаловками, кабаре и сосисочными. Его мать была в этом же ресторане певичкой, а также выступала в местном радиошоу, ориентированном на германоговорящих жителей города.

Когда разразилась Корейская война, его отец, бывший во Вторую Мировую лейтенантом, был вновь мобилизован и погиб при Пусане, когда плененный им северный кореец вырвал чеку у спрятанной за пазухой гранаты и взорвал тем самым не только себя, но и лейтенанта Деккера.

Мать Манни продала ресторанчик, оставила сына на попечение дальних, не чувствующих себя ни к чему обязанными родственников, а сама подалась в Голливуд, куда ее приглашали петь в мюзиклах.

В возрасте двенадцати лет Манни воссоединился с матерью. Годы плохого обращения, предоставленности самому себе и поганого питания не прошли даром. Мальчик рос хилым и болезненным, тихим и до крайности пугливым. Его мать, не поднявшаяся в Голливуде выше положения эпизодической актрисы, вернулась в Нью-Йорк для того, чтобы выйти замуж за талантливого агента. Этот человек был слишком погружен в свою работу, был слишком занят своими клиентами, чтобы обращать хоть какое-то внимание на пасынка. Он вообще воспринимал Манни как какую-то жизненную помеху, неизбежную жертву, которую ему пришлось принести, женившись на его красивой матери.

– Двенадцать лет он жил без меня, – говорил агент. – Не понимаю, почему бы ему не прожить без меня и еще двенадцать? Я же не могу гробить на него все свое время!

Они переехали в Гринвич-Вилидж. Манни здесь держался особнячком, был замкнут в себе, как, впрочем, и на прежнем месте жительства. Именно в силу того, что он был одиночкой и новичком, именно из-за того, что он был худ, как тростинка, и физически немощен, Манни вскоре стал объектом развлечения местных подростков. Он дрался с итальянцами, ирландцами, пуэрториканцами. Манни был забит страхом. Он почти всегда выходил из драки проигравшей стороной. Чернокожие ребята из соседнего района, которые любили нагрянуть по выходным в Гринвич-Вилидж в поисках легкой добычи, находили ее в лице Манни. Деньги, наручные часы, зимнее пальто, школьные учебники... Ничто долго не задерживалось у бедняги, все отнималось силой. К тому времени, как ему исполнилось пятнадцать лет, он уже дважды был порезан ножом. Рентген на грудную клетку, который был назначен в связи с последним ранением, попутно выявил, что Манни когда-то подцепил туберкулез. В его правом легком были обнаружены два темных пятнышка. Оба уже отвердели и, по-видимому, не представляли никакой опасности. Теперь всем стало ясно, почему он рос таким слабым и почему всегда чувствовал усталость, хотя нигде особенно работой не нагружался.

Ему назначили обследование, целью которого было выяснить: полностью ли его организм подавил болезнь или нет? Когда стало ясно, что он здоров, мать обрадовалась. Но лично Манни это не прибавило хорошего настроения. Страх навсегда, казалось, укоренился в нем.

– Черт возьми, я не пойму никак, ты чего от меня добиваешься? – кричал отчим Манни на его мать. – Я не могу разорваться между ним и моими клиентами. Ты же знаешь, что я работаю по двадцать четыре часа в сутки! Я не знаю, пусть в конце концов носит у себя в кармане свой нож! Пусть займется тяжелой атлетикой! Я оплачу, так и быть...

В самом деле, пошли его в ближайшую МХА (Молодежная Христианская Ассоциация). Если ничего другого не получится, то там по крайней мере научат хорошо драпать!

Мальчик, действительно, в первый же выходной день пошел в местную МХА, но не тяжелая атлетика и не бег привлекли там его внимание. На втором этаже он остановился, как вкопанный, перед открытыми дверями в класс карате. Вид рукопашного боя. Инструктором там был маленький и гибкий, как проволока, американец. У него была армейская прическа «ежиком», а двигался он с такой скоростью, что Манни, отвесив челюсть, только смотрел и смотрел на него зачарованным взглядом. Его движения, как уже тогда подметил мальчик, отличались не только убойной силой, но и невероятной строгостью и красотой. Манни не мог отвести от него глаз.

В классе занималось несколько десятков мужчин и женщин, – были здесь и дети, – которые часами отрабатывали базисные удары руками и ногами, блоки, устраивали легкие спарринги и заканчивали исполнением ката, формальными упражнениями, предназначение которых было в том, чтобы закрепить в каратисте до автоматизма основные стойки, движения, отработать классические виды атак и их отражение. Инструктор класса Рэн Добсон был военным. Сержантом морской пехоты. Он работал на призывном участке в Манхэттене.

Под конец каждого занятия с ним оставались несколько «продвинутых» учеников, с которыми он репетировал выступление, готовящееся для демонстрации в одном нью-йоркском колледже.

Продвинутые ученики – каждый из которых был намного крупнее Добсона – атаковали его сначала по одному, потом по двое, трое, четверо. С легкостью защищаясь от наседавших учеников, юркий морской пехотинец демонстрировал такую красоту движений и силу, что вконец очаровал Манни.

Под конец ученики, распалившись, стали атаковать его уже не с голыми руками, а с дубинками, даже стульями. Каждый раз подобные атаки заканчивались полным триумфом их тренера. Даже со связанными руками он мог одолеть одновременно троих.

Потом один ученик пошел на него с ножом. Он полосовал воздух перед его лицом, животом, коленями. Лезвие было длинным, широким и поблескивало на свету. Каждую атаку Добсон отбивал без видимого труда, более того, устраивал целое комическое представление – то отвешивал обладателю ножа легкий пинок, то неожиданно брал его за нос, – все покатывались со смеху. А больше других – Манни.

Когда репетиция выступления была закончена и отзвучали громкие аплодисменты со стороны присутствующих, Манни, который всегда робел перед взрослыми и редко когда заговаривал с ними, решительным шагом направился навстречу Рэну Добсону. Все мысли о тяжелой атлетике и беге, если они и были, тут же забылись. Манни подыскал для себя кое-что получше.

Он изучал с Добсоном шотокан в течение двух лет. Миниатюрному морскому пехотинцу было тридцать два года. Голос у него был тихий и всегда спокойный. Родом он был из Оклахомы. Кроме карате, был также обладателем черных поясов в дзюдо, кендо и джиу-джитсу. Он был самоучкой в боевых искусствах и во все остальном. Заканчивал заочно третий курс колледжа. Его упорство в достижении своих целей передалось и Манни, который превратил Добсона в идола, поклонялся ему. Ничего удивительного, ведь это был его первый настоящий учитель в жизни, не только в карате. Это был его первый сенсей.