Петигрю, делая неразборчивые пометки в блокноте, подумал, не начать ли ему свою речь так, как он уже сделал однажды, и нанести тем самым сокрушительный удар Баббингтону в деле о клевете? Для этого следовало лишь процитировать:

Как в театре,

Когда талантливый актер покидает сцену,

Глаза людей лениво смотрят на того,

Кто выйдет следующим.

Он посмотрел на присяжных. Нет, Шекспир не подойдет – не в их духе. Они сочтут это легкомыслием, а на этот раз ему следует воздержаться от легкомыслия. Черт возьми, по совести сказать, это действительно серьезное дело. В его возрасте было смешно нервничать по поводу его хода, но сейчас он нервничал. Петигрю предпочел бы, чтобы ему не так отчаянно хотелось вытащить этого кузнеца. А также предпочел бы не чувствовать, что шансы выиграть у него малы. Один против троих: Баббингтона, который вытирал лоб после напряженного выступления, самого обвиняемого со злодейским лицом – его главным врагом и Стригуна, сидящего на возвышении, поджав губу.

Петигрю мудро не делал попыток перещеголять Баббингтона в красноречии. Он прекрасно знал, что аудитория может воспринять за определенное время лишь довольно ограниченный объем риторики. А данная аудитория была одурманена не только потоками слов, обрушившихся на нее, но и отравленным воздухом, которым они дышали последние три дня. Если сейчас адвокат обратится к ним с волнующей речью, одурманенные присяжные просто снова впадут в транс, из которого выйдут, испытывая глубокое уважение к ораторскому таланту ученого джентльмена, но без всякого понятия, в чем же состояла защита. Речи, произнесенные при аналогичных обстоятельствах, нередко способствовали огромному росту репутации, но на диво большой процент тех, ради кого они произносились, был казнен. Поэтому на этот раз обвинитель и защитник поменялись ролями. Речь Петигрю была сухой, неэмоциональной и изобиловала простыми разговорными фразами. Вскоре он убедился, что его метод сработал. Присяжные, вначале разочарованные тем, что им не предложили еще одну изысканную речь, выпрямились в своих креслах и слушали внимательно. К их собственному удивлению, они начали соображать и думать. Мало-помалу простыми и ясными фразами Петигрю тянул их за ниточку, возвращая к ходу мыслей, который был ему нужен.

И здесь случилось несчастье – тривиальное несчастье, без всякого героизма – суть которого была понята не более чем полудюжиной людей, находившихся в зале суда. Петигрю обсуждал свидетельские показания относительно угроз, которые якобы высказывал заключенный по отношению к погибшему. Он разбирал пункт за пунктом, указывая на то, что это были лишь слова, сказанные вскользь, которые вспомнили по прошествии значительного времени ненадежные свидетели и которые были преувеличены до неузнаваемости во время пересказа.

– Давайте перейдем,- предложил Петигрю,- к свидетельским показаниям господина Гритхэма. Если вы помните, он сообщил, что встретил подсудимого около кузницы в понедельник, предшествующий ночи, когда произошла трагедия, и…

– Во вторник,- неожиданно вмешался Барбер.- В понедельник господин Родвел видел нож. Показания господина Гритхэма касаются вторника, следующего дня.

– Благодарю, ваша светлость,- извинился Петигрю, несколько уязвленный тем, что его перебили.- Господа присяжные заседатели, вы помните инцидент, о котором я говорю. В понедельник или во вторник – это не имеет особого значения – господин Гритхэм…

– Думаю, это имеет значение,- настаивал Барбер.- В таком серьезном деле важно быть точным по всем вопросам. В моих записях точно сказано: вторник. Сэр Генри, вы помните, когда это было?

Сэр Генри сказал, что, к глубокому сожалению, не помнит.

– В моих записях – вторник,- повторил Стригун.- Разумеется, я могу ошибаться, но…

В этот момент сам господин Гритхэм поднялся со своего места, откуда его в темноте было не разглядеть, и попытался вмешаться, но на него зашикали, и он замолчал.

– Ваша светлость, в понедельник или во вторник…- начал Петигрю.

– Полагаю, должно быть точно установлено, что сказал свидетель, поскольку у нас возникли разногласия. Господин стенографист, будьте любезны найти в ваших записях свидетельские показания господина Гритхэма и зачитать его слова.

Наступила неловкая пауза, во время которой стенографист рылся в кипах бумаг и после нескольких неудачных попыток нашел нужный параграф.

– "Это было то ли в понедельник, то ли во вторник, я не уверен, в какой день точно",- прочитал стенографист тонким голосом с акцентом кокни.

– Ах вот как! Я думал, это было во вторник. Благодарю вас, господин стенографист. Продолжайте, господин Петигрю.

Весь инцидент длился две-три минуты, но этого было достаточно, чтобы разорвать нить аргументации адвоката. Хуже того, была разорвана невидимая нить, связывавшая его с аудиторией. Связь, которую он установил со слушателями с таким трудом, разрушилась, и все надо было начинать сначала. Если бы Петигрю не нервничал, если бы не боялся пойти неверным путем, дело было бы не трудно поправить. Но его беспокойство усилилось из-за того, что его перебили некорректно и без необходимости. И то, что это сделал именно Барбер, глубоко уязвило его. Ему приходилось выступать перед судьями, которые говорили без умолку. Они не могли удержаться, чтобы что-нибудь не сказать – будь то речь защитника, обвинителя или менее значимые выступления. Для них Петигрю привык делать исключение и хладнокровно терпел, как и все остальные. Но папаша Уильям не относился к числу болтливых судей. Во время всего слушания он очень мало говорил и всегда по существу. Не исключено, что сейчас его бессмысленное и усугубляющее обстановку вмешательство имело целью выбить адвоката из колеи.

После того как вопрос относительно свидетельских показаний Гритхэма был уточнен, Петигрю заспешил, а спешащий человек – плохой оратор. Позволив один раз поймать себя на маленькой неточности, он начал нервничать, боясь допустить еще одну ошибку. В результате действительно ошибся в каких-то мелочах, и каждый раз его сурово поправляли с судейской скамьи. Петигрю почувствовал, что присяжные теряют интерес к его аргументам. С каждой секундой, отсчитываемой часами, они все меньше прислушивались к тому, что он говорил. Если бы он мог, как Баббингтон, нажать на рычаги красноречия, словно на педали органа, и произнести несколько замысловатых и красивых фраз в конце речи, то вновь пробудил бы их интерес. Но Петигрю не мог этого делать. Он был с ними откровенен, говорил просто и аккуратно увязывал свои доводы. То есть адвокат сделал все, что мог, но опустился на скамью разочарованным и со щемящим чувством своей неполноценности.

Барбер мастерски построил заключительную речь. Петигрю, читая и перечитывая ее потом, в надежде отыскать основания для аппеляции, не мог не признать, что с технической точки зрения выступление судьи было безукоризненным. Все, кто слышал речь Барбера, без сомнения, восприняли ее как настоятельную рекомендацию жюри присяжных признать подсудимого виновным. Стенограмма, естественно, не содержала прямой рекомендации. То, что надо, было достигнуто с помощью модуляций голоса, многозначительных пауз и выразительных взглядов.

Заключительная часть речи была самой опасной с точки зрения защиты. Стригун оставил на конец своего выступления вопрос о том, что на самом деле виновной в преступлении была жена подсудимого. Он изложил это предположение четкими холодными фразами, которые в стенограмме казались лишенными красок и чисто теоретическими. Но в устной речи его фразы звучали с оттенком сожаления, не оставлявшим сомнения в том, что он сам думал по этому поводу в действительности и ожидал от присяжных. Наконец, судья позволил себе один-единственный драматический жест – взял со стола самодельный кинжал, являвшийся одной из основных улик в деле, и показал его присяжным заседателям.

– Здесь утверждалось,- проскрипел он, держа перед собой страшный предмет, на котором темнели пятна крови бедного Фреда Пальмера,- здесь утверждалось, что это не тот тип оружия, которым бы воспользовался кузнец, замышляя убийство. Вас тут двенадцать здравомыслящих представителей общества – мужчин и женщин, и вы сами можете судить, убедительный это аргумент или нет. Вы знаете, свидетельскими показаниями подтверждено и защита не пыталась опровергнуть тот факт, что кузнец мог изготовить такой нож, и он действительно изготовил это оружие. Для какой цели? Вы слушали его объяснение, но вам решать, удовлетворяет ли оно вас. И вы можете пойти дальше и спросить себя, могла ли воспользоваться этим оружием миссис Окенхерст, которая давала здесь свидетельские показания. Решать должны вы, но, если вас удовлетворяют все остальные доказательства, представленные обвинением и указывающие на то, что обвиняемый виновен в смерти покойного, я думаю, для вас не будет иметь большого значения тот факт, что средством осуществления преступного замысла был выбран именно этот нож, а не какой-либо другой предмет.