Папа подошел ко мне с озорным выражением лица и покачал надо мной шестью крысами, как устрашающим маятником. Я вскочил и побежал к Маме.

– Это же всего лишь крысы, – сказала она, только что сама едва оправившись от ужаса.

– Но как много! – сказал Папа.

– Я пойду посчитаю их, – предложил я.

– Но что же такое с ними случилось?

– Они увидели кошмары во сне, – предположил Папа.

– Какие кошмары?

– Все это из-за партии лендлорда. Когда они прослушали его речь, они решили устроить массовый суицид.

– А что такое суицид?

– Что все-таки с ними случилось? – интересовалась Мама.

– Их убил фотограф.

– Как?

– Специальным лунным ядом. Отличная работа!

– Да уж, ничего не скажешь, – ответила Мама.

Она сходила за метлой. Когда она передвинула шкаф, то открыла рот от изумления. Число крыс, которые там лежали, было устрашающим. Невозможно было представить себе, что мы делили нашу жизнь с таким множеством крыс. Они проели мешки, дерево стола, они проедали себе путь сквозь одежды, ботинки, материалы. Везде были горы их еды и дерьма. Застыв в тысяче различных поз – вытянув хвост, выпятив бледное пузо, оскалив зубы, скорчившись в смертельной агонии – они представляли из себя разбитое полчище нечестивых тварей.

– Ничего не трогай! – сказала Мама.

Она вымела каждый угол, особенно стараясь, когда подметала под кроватью и под шкафом. Она выставила дырявые мешки и корзины за дверь, все еще вздыхая в ужасе. Мешки были тут и там проедены, и несколько крыс сдохли прямо в мешке с провизией. Мама смела всех крыс к двери в большую кучу. Я нашел на улице картонный ящик для упаковки шоколадных напитков. Все крысы поместились в него. От их количества я чуть не потерял сознание. Мама взяла ящик, вышла на улицу и высыпала крыс в мусорную кучу в кузове сгоревшего фургона. Вернувшись, она побрызгала комнату дезинфекционным раствором. Она заставила нас помыться в воде с этим раствором, а затем тщательно вымыть руки. После, пока Папа собирался на работу, она приготовила еду.

Когда мы ели, кто-то постучал в дверь.

– Входите, – сказал Папа.

Для гостей было слишком рано. Мы были сбиты с толку видом человека в рваной одежде, с желтыми глазами, бледным лицом и горечью в изгибе рта, который вошел и украдкой осмотрелся. Это был посланец лендлорда, пришедший с сообщением, что наша рента повышается. Вероятно, мы были единственными съемщиками в бараке, на ком сказалось повышение цен. После того, как он сообщил послание, включавшее в себя предложение съехать, если нас не устраивает новая цена, и ушел, Папа сел за стол с едой, как человек, которому только что жестоко ударили в поддых. Он ничем не выдавал боли, но чувствовалось, что он совершенно сбит с толку. Когда он задвигался, у него хрустнули суставы. Затем им овладело беспокойство, он стал безостановочно двигаться, и его лицо судорожно подергивалось.

– Больше мне не хочется есть, – сказал он через какое-то время.

Но он взял-таки ложку, продолжил есть и не оставил ничего на тарелке. Затем он послал меня купить огогоро. Женщина, продававшая его, еще не проснулась, и Папа рассердился, когда я пришел ни с чем. Поэтому я снова отправился за огогоро, ударами в дверь разбудил женщину, она встала и долго ругалась на меня, наливая столько, сколько просил Папа. Он выпил половину огогоро одним глотком. Мама вытерла стол. Затем она пошла на задний двор, напевая песню своей деревни. В комнате сидел Папа и смотрел прямо перед собой.

– Ты видишь, что эта жизнь делает с нами? – спросил он.

– Да.

– Ты видишь, какими злобными могут быть люди?

– Да.

– Вот так они заставляют тебя совершить убийство.

Он снова хрустнул костяшками. Потом вздохнул.

– Где я буду находить столько денег каждый месяц, а?

– Я не знаю.

Он уставился на меня. Его взгляд был таким пронзительным, что я почувствовал себя его врагом.

– Ты видишь, как они заставляют человека стать вооруженным грабителем?

– Да.

Он снова вздохнул. Затем зажег сигарету. Он курил в тишине. Затем, словно им овладела блестящая идея, он отложил сигарету и быстро оделся в рабочую одежду. Я был огорчен, когда он сказал:

– Когда я вернусь, то пойду встретиться с Мадам Кото.

– Она сошла с ума, – сказал я.

– Может быть, она даст нам в долг немного денег, – ответил он, проигнорировав мое сообщение.

Он надел ботинки, топнул по полу, дотронулся до моей головы и ушел на работу.

Вскоре пришла Мама с мокрой набедренной повязкой. Она стирала одежду во дворе. Стирала и думала. Стирала и пела. Барак проснулся. Бродячий пес гулял по коридору. Утро было печальным. Небо – серое, как будто собирался дождь. Возле колодца раздавались бряцающие звуки металлических ведер, лилась вода, женщины повышали голоса в утреннем воздухе. Школьники уже были одеты в форму. Через равные промежутки времени кукарекал петух. Мама собрала свой поднос. Я был готов идти в школу. Мама пошла по улице, покачиваясь, двигаясь немного сонно, неся на себе еще одну ношу, которая только что прибавилась. Вскоре ее фигура стала неразличимой деталью на фоне общей бедности нашего района.

Я постарался проскользнуть незамеченным мимо бара Мадам Кото, но она увидела меня и очень громко крикнула:

– Опять ты от меня убегаешь?

Она изменилась. На ней была новая кружевная блузка, дорогая набедренная повязка, коралловое ожерелье на шее, медные браслеты вокруг запястий. Ее глаза были подведены тушью, и с напудренного лица у нее стекал пот. Дневная жара нарастала, и негде было спрятаться от солнца. Я очень хотел пить.

– Заходи и выпей пальмового вина, – предложила она.

Бар опять переменился. На стенах висело два календаря Партии Богатых. В баре была толпа народа, необычная для дневного времени. Там были нормальные, скромно выглядящие люди и одновременно мужчины со шрамами, женщины в браслетах, от тяжести которых опускаются руки, мужчины в темных очках. В жарком помещении кипели споры. Посетители обсуждали политику и скандалы громкими страстными голосами. У некоторых были грозные лица, истекавшие потом, и когда они разговаривали, то раскрывали рот почти до ушей. Другие были худые и костлявые, с клочковатыми скудными бородами и косящими глазами. У женщин были длинные накрашенные ногти, и, разговаривая, они резко размахивали руками. Многие обмахивались газетами. Шум, исходящий от людей, мешался с навязчивым гудением мух.

На стойке лежал молоток. Я подумал, что плотник где-то здесь, но, поискав, не нашел его. На столах стояло несколько тыквин пальмового вина с мухами, бегавшими по горлышку. Они также кишели над пустыми тарелками из-под перечного супа. В углу комнаты на скамейку лег мужчина с открытым ртом и глазами. Он быстро заснул. Геккон побежал по его лицу, запутался в волосах, и мужчина, проснувшись, закричал. Остальные засмеялись.

Посреди всего этого шума мужчина в головном уборе шефа сел на стул. Он сидел прямо, с унаследованной гордой осанкой, и рядом с ним стоял мальчик, который обмахивал его. На мужчине было ослепительное голубое агбада, и на шее красовалось оранжевое ожерелье. Он пил так, словно это место принадлежало ему. Он был мне чем-то знаком. Я долго разглядывал его. И затем вспомнил, что это был тот человек, который наблюдал за распределением отравленного молока из фургона. Губы его были слишком велики для его лица, а цвет нижней губы был любопытной смесью красного и черного. Красного было даже больше, и казалось, что он обжег губу еще ребенком. У него были крысиные глаза. Он заметил, что я разглядываю его.

– На что ты так смотришь? – спросил он.

Голоса в баре притихли.

– На вас, – ответил я.

– Ты что, сумасшедший?

– Нет.

Он сурово посмотрел на меня. Один из мужчин встал, подошел ко мне и дал щелбана по голове.

– Ты сумасшедший, – сказал он.

Я плюнул в него, но плевок не долетел.

– Посмотрите на этого паршивца, – сказал он и дал мне второй щелбан.