Из хаты на другой стороне дороги выходит девочка лет двенадцати в одном только, расстегнутом на уже обозначившихся грудках, коротеньком обтрепанном платьишке, которое почти ничего не закрывает; прилипший к ограде мальчик угрюмо на нее смотрит. Девочка его видит и не видит, вроде бы не глядит, но чувствует, да еще как! Не спеша подходит к колодцу, наклоняется так, что платьице задирается еще выше, и медленно, просто еле-еле крутя ручку, опускает в колодец железное ведро на цепи, которое с плеском ударяется о воду, и этот всплеск эхом отзывается в мозгу мальчика. Девочка вытаскивает ведро, вода выплескивается на платье, ткань тщательно облепляет полудетское тело.

А из-за коровника выскакивает громадный черный козел. Налитыми кровью глазами смотрит то на девочку, то на мальчика, что-то прикидывает, наклоняет башку и атакует. Убегать поздно, и мальчик что есть силы хватает козла за могучие рога и с огромным трудом осаживает. Преимущество то на стороне козла, то на стороне мальчика: каждый делает пару шагов вперед, а потом назад. Это немного похоже на танец. Козел сильнее, он припирает мальчика к изгороди. Девочка, освещенная языком встающего из-за леса солнца — день уже удобно располагается над деревней, — с улыбкой наблюдает за ожесточенным сражением. Затем, покачивая бедрами, уходит, разбрызгивая воду на высохшую от зноя траву.

А издалека, взбивая пыль, бежит с криком белобрысый Тадек; лицо у него золотушное, но по-праздничному торжественное; едва переведя дух, он выпаливает:

— Юрек, давай в костел, быстро, шевели задницей, Ясек заболел, будешь вместо него прислуживать, ксендз велел.

Козел выслушал, сверкнул красными глазами и, будто враз потеряв всякий интерес, отступает на шаг, затем высокомерно отворачивается и не торопясь скрывается за коровником. Юрек колеблется, но ксендз это ксендз, и он покидает безопасную территорию; минуту спустя ребята уже бегут рядом, перегоняя принарядившихся к воскресной мессе сельчан, а колокольный звон все ближе, и вот уже ризница, а в ней добродушный румяный ксендз помогает мальчику надеть стихарь и, приглаживая его смоченные водой взъерошенные черные вихры, успокаивает:

— Не бойся, дружок. Это совсем не трудно. Тебе не впервой делал, а у Ясека жар или еще чего. Следи за тем, что делает Тадек. А когда я сделаю вот так, — показывает, — перенесешь требник на другую сторону алтаря.

Минуту спустя в переполненном костеле Юрек и белокурый Тадек прислуживают ксендзу, который движется с большим достоинством, а на балконе им с пылом аккомпанирует опухший от самогона органист. Молящиеся, чьи лица немного напоминают крестьян Брейгеля, с подозрением поглядывают на Юрека: таких черненьких здесь больше нет. По незаметному знаку ксендза мальчик благоговейно берет Библию в великолепном переплете и переносит на другую сторону алтаря. Преклоняет колени, но, вставая, спотыкается — возможно, случайно, а возможно, и нет: рядом вытянутая нога Тадека. Священное Писание вылетает у него из рук. Юрек отчаянно пытается его поймать, но тщетно — Книга со стуком падает на пол. По костелу проносится стон ужаса и возмущения.

Месса благополучно подходит к концу. Ксендз успокаивает безутешного Юрека:

— Ничего страшного, дружок. Бог тебя простит, он добрый.

Юрек выходит из костела, но там настроение иное: его поджидает кучка подростков.

— Паршивый жид, дьявольское отродье, всё, тебе конец, — выкрикивают они, а взрослые одобрительно наблюдают.

Юрек пытается убежать, вырывается, но мальчишки сильнее. Они набрасывают на него мешок и несут гордо, как пойманного поросенка. Размахиваются — и дергающийся вопящий мешок летит в выгребную яму, медленно идет ко дну и стихает, а вонючая жижа смыкается над ним. Мальчишки, постояв еще с минуту, расходятся, сочтя, что грех отмщен.

Но Юрек так просто не сдается, он борется за жизнь. Чуть погодя, облепленный дерьмом, выныривает, выползает, шатается, сотрясаясь от рвоты, бежит к реке, прыгает в воду. Вылезает на берег, тяжело дыша, и чувствует, что кто-то на него смотрит. Это стоящий на взгорке черный козел. Они долго глядят друг на друга, мальчику кажется, что козел усмехается. А тот внезапно задирает башку, будто прислушиваясь, и уходит.

Backstage[28] (интерьер, вечер)

Дворец, где вручают «Оскаров», день церемонии, кулисы. Где-то спереди, невидимое, совершается величайшее в мире поп-культурное священнодействие, а за кулисами хаос и безумие, вспышки света, кинозвезды, танцоры, агенты, охранники, осветители, гримеры — все куда-то торопятся, толкаясь и пробивая себе дорогу в толпе. Джези эта толпа, мечущаяся, словно косяк рыб, грубо оттеснила в угол, и он стоит там со святым Оскаром в руках. Подбегает один из сотни ассистентов:

— Пошел! Шевели задницей, через десять минут тебе выходить, марш на лестницу!

Но Джези сгибается пополам.

— Мне надо в сортир, — шепчет он, а потом кричит: — В сортир!

— Ах ты сволочь, беги за мной, — рычит ассистент.

Расталкивая людей, они вбегают в туалет. Джези влетает в одну из кабинок, хочет запереться, но ассистент, придержав ногой дверь, протискивается следом за ним.

— Давай! Быстро! Мне велено глаз с тебя не спускать.

Джези стягивает штаны и громко испражняется, не выпуская статуэтки из рук.

— Попробуй только закинуться, сволочь, — с ненавистью шипит ассистент.

Плевать мне на ненавистную любимую Москву, на Костю и на все, от чего я убежала и что продолжаю любить, я всю жизнь прожила в Москве, а Клаус — европеец, это он, а не я, должен был сходу узнать всемирно известного писателя. В конце концов, тот номер «New York Times Magazine» мы просматривали вместе, и сейчас, когда я это пишу, он лежит на столике рядом с фруктами в отеле «Pierre» с видом на Центральный парк. Фрукты каждый день приносили новые, меняя даже не надкусанные, в основном виноград, крупный и мелкий, зеленый и черный, киви, апельсины, груши, бананы и еще всякие разные. Да, на обложке он был по пояс голый, а сейчас в костюме, ну и что, бывают такие лица: посмотришь один раз и, хоть и захочешь, не забудешь. Они и присниться могут, а если он мне уже снился? Не уверена, но, пожалуй, скорее да. И в статье тоже были его фото, уже в костюме, в этом самом. Да я бы не села, если б не прочитала про эту его манеру вечно переодеваться и кем-то прикидываться, Клаус потом оправдывался, мол:

1. Время у него из-за полета перепуталось. Можно подумать, я не прилетела вместе с ним позавчера.

2. Я художница, то есть у меня хорошая память на лица, а у него, как у всякого дизайнера одежды, скорее на фигуры.

3. Он выпил на три рюмки больше, чем нужно, это я его уговорила, и из-за меня он плохо себя чувствовал.

Я пишу «Клаус», а не «муж», потому что никак не выучу, что Клаус — мой супруг, которому я, на свою беду, ляпнула про алкоголизм матери, отца и обеих теток, и он теперь подсчитывает мне рюмки: вот из-за чего, оказывается, у меня плохое сердце. И если бы не Клаус, я бы долго не прожила; интересно почему? Но не о том речь: как только мы вышли из бара «Up and Down», Клаус замахал такси, но, не успели мы оглянуться, подскочил этот, чьей фамилии я не помнила, но знала, что он знаменитый писатель, хотя и переодетый. На нем шоферская фуражка, он говорит, что якобы его шеф, мультимиллионер Джордж Андерсон (судоверфи и скаковые лошади), посчитал нас самой красивой парой в баре и попросил, чтобы мы разрешили нас сфотографировать. Что он тут же и сделал, не дожидаясь разрешения, вежливо поблагодарил и заявил, что может нас отвезти, куда захотим, и исполнить любое наше желание, даже самое странное. Клаус выкручивался, мол, спасибо большое его шефу, мистеру Андерсону, но нет, а я сразу сказала: да, мы очень признательны, ведь я, как уже говорила, узнала его по фото, иначе б не села. Клаус был в ярости, он сто раз мне втолковывал, что на Западе никогда, никогда-преникогда не садятся к незнакомым, — как будто на Востоке это не опасно. Но все-таки влез следом за мной, только прошипел, что я русская пьянь. Русская я с рождения, русской была, когда мы познакомились, так зачем женился и теперь меня попрекает?