Рыцарь резко обернулся. Солнце странно заиграло на его черных, украшенных травлением латах. Забрало его шлема было поднято, и каждый из столпившихся здесь обличенных властью послания стариков ясно видел суровый, пронизывающий взгляд его гневных глаз.

— Глупцы! — натянув поводья, сказал он. — Когда вы бежали сюда с юга, гонимые стихиями, правителями и жрецами за свои недостойные упоминания культы, что было вашим уделом? Низость и нищета, поборы, гонения, голод и скорая смерть! Вы выдирали друг другу глотки, чтобы напиться крови, сжирали своих детей!.. Потом же пришла Она, и только Ее воля дала вам возможность жить по-человечески. Теперь, утвердившись, отъевшись и набравшись наглости, вы заявляете, что не желаете проливаемой в Ее славу крови? Не желаете отдавать на казни своих людей? Не желаете посылать к нам своих мужей и сыновей?.. — Лицо его изменилось в жестокой волчьей усмешке, став еще страшнее, чем раньше. Он сдвинул ноги, и конь заплясал под ним, неожиданно огласив площадь сборов яростным ржанием.

— Я заявляю вам, что теперь уже поздно! Никто не прислушается к вашим истерическим крикам, к вашей нерешительной болтовне, к нестройным, испуганным стенаниям у ваших гнусных алтарей! Кровь — это цена за возвышение. Цена за существование в стаде людей. В нашем стаде. В стаде, которое пасу я.

А также цена — это подчинение. Мы взяли вас, дали вам право расти и развиваться. Право трахать ваших женщин и рожать ваших детей. Теперь ваше единственное право — отдавать свой долг. Отдавать, проявляя беспрекословное, решительное подчинение высокой Власти. Отдавать не деньгами, не вещами, не принятием Истинной Веры, а людьми. Жертвами и теми выбранными, кто в будущем станет их собирать, или сам обратится в пепел и кровь.

Старики безгласо молчали. Ветер качал деревья и травы.

Конь черного рыцаря неспокойно переступал с ноги на ногу.

Сам рыцарь горящим взглядом обвел стоящих перед ним беспомощных, пришедших бессильно умолять людей.

— Всех вас, — громко и жестко сказал он, — ждет наказание — за эти исполненные наглостью, пренебрежением, самоуверенностью слова! За желание отказаться от выплаты долгов. За презрение к милостям Той, что даровала вам все. Только один останется в живых. Тот, кто попросит о милости первым.

Старики молчали. Несколько из них переглянулись, сжали руки друг друга. Старухи оперлись на плечи своих постаревших мужей. Молчание стало зловещим. Рыцарь начал поднимать закованную в железо руку к багровеющему в закате небу.

И тогда гнетущего молчания не выдержал сопровождавший стариков одноглазый, искалеченный жизнью урод, возница, привезший их сюда. Стеная и плача, гримасничая и прося о милости, он выбежал на пустое пространство, отделявшее Черного Рыцаря от толпы.

— Пощади! — голосил он. — Не я, они привели меня сюда! Пощади! Я ненавижу их!..

Рыцарь не усмехнулся. Лицо его, темное от гнева, стало холодным и мрачным. Удовлетворенным.

— Возвращайся в деревню, — приказал он, — расскажи о том, что сейчас увидишь, — и продолжил поднимать руку.

Одноглазый, взвизгнув от страха, опрометью бросился по мощеной каменной дороге назад, в приречные Поселения. Рыцарь проводил его взглядом, а затем снова повернулся к неподвижным старикам.

— Вы не хотите платить, — тихо и зловеще молвил он, — не хотите понять. Считаете жестоким убивать слабых для того, чтобы воспитывать сильных, закалять из железа сталь. И не желаете преклонить колени, уткнуть морды в песок перед Той, кто в любой момент может стереть вас в порошок… — Они молчали. Только беззвучно и обреченно плакали некоторые из них. Но старики продолжали неподвижно стоять — хромые, убогие, лысые, сморщенные, прямые как палки или согнутые непосильным грузом прожитых лет, благообразные и неряшливые, одинокие или имеющие большие, крепкие семьи. Они знали, на что идут, когда отправлялись сюда. Вот только, думали они, не надо было брать сюда старух. Черт с ними, пусть бы выли, пускай голосили, но там, среди остальных, а не плакали от тихого отчаяния здесь, на горячем песке между Каньоном и Миртой, древней, священной рекой… Зря взяли. Ведь сразу было понятно, что бывший поселенец, теперешний Черный Рыцарь, увидев в толпе собственных отца и мать, даже глазом не моргнет. Уж точно.

Рыцарь еще смотрел на них, со зреющей во взгляде искусственно распаляемой злобой, с решимостью, крепнущей миг от мига, а затем воздел тяжелую руку высоко, как мог, и громко, решительно, с надрывом прокричал:

— Мать сущего! — Ярость раскрылась в его голосе, подобно бутону мгновенно расцветшего цветка, и ветер, взывая, подхватил его крик, эхом разнося его по Великому Каньону. — Величайшая и Прекраснейшая! Непобедимая и Справедливая! Ардат! Прими их пепел и кровь! — В глазах его блестели слезы, и никто бы не смог сказать, были ли это слезы горечи, или сладострастного религиозного экстаза; отголоски мощного, всколыхнувшего небо гласа настигли мчащегося, словно хромой ветер, горбуна, и, против воли обернувшись, он единственным глазом увидел, как раскрылся над замершей, сжавшейся толпой, алеющий зев, и как захлестала оттуда ливневыми струями багровая кровь, шипящая, словно кислота… И слышал слабые, мучительные крики наказанных Великой Матерью Сущего, одной из Творивших Мир, жестокосердной Ардат.

Одноглазый достиг поселений. И его захлебывающийся страхом рассказ был выслушан поселянами.

Утром следующего дня начался кровавый, беспрецедентный по своему размаху и жестокости обеих сторон бунт, который уже много лет спустя историки окрестили Мятежом Беглецов.^{23}

Контур алой руки полыхал на верхней грани алтаря ярко и кроваво, предвещая появление Властителя. Распростертый у черного камня человек прошептал последнее слово дарованной молитвы и замолчал, приподнявшись, вглядываясь в символ Власти и Смерти, рожденный жертвенной кровью в холоде мертвого камня. Мгновение спустя что-то неуловимо изменилось вокруг него: кажется, задвигались поднимающиеся из многолетней пыли — Тени.

Разрозненный красными отсветами мрак сошелся в неподвижную фигуру, укрытую плащом беспросветной темноты. Черный, дышащий молчаливым ветром балахон скрадывал отдельные черты, облекающий фигуру мрак скрывал Пришедшего, и разглядеть темное лицо было невозможно; но властное величие, окутавшее Его подобно живому плащу, не могло исходить от простого смертного, это понял бы каждый, впервые бросивший взгляд. Но те, кто мог бы увидеть Появление в заброшенном и мертвом месте, теперь больше не видели ничего.

Последний из живых в холодном каменном зале древней пещеры не пытался проникнуть взглядом сквозь густой покров облекающего фигуру мрака — он и так знал, КТО перед ним. И невидимая аура темной Силы властно давила на плечи, сгибая спину, рождая в груди неудержимую дрожь.

— Хайрэ, Властитель! — хрипло сказал стоящий перед алтарем на коленях, склоняясь в нижайшем поклоне; голос его заметно дрожал. Руки сами собой потянулись к наполненной чаше, заботливо укрытой тяжелым отрезом черного бархата, потянулись медленно и осторожно — их хозяин едва сдерживал тяжелую нервную дрожь.

— Все они здесь! — произнес он, не поднимая головы, протягивая чашу неподвижному изваянию из мрака, сошедшегося к его алтарю из темных углов комнаты, долгие сотни лет не видевших солнечного света. — Я предаю их Тебе… Как Ты и пожелал, я… — Голос человека внезапно сорвался, и недоговоренное потонуло в давящей тишине.

Руки, сжимающие каменную чашу, тряслись, и все свои силы человек тратил только на то, чтобы не расплескать темное содержимое; очень трудно было не поднимать голову, прижимая ее к ледяному полу. Правой половины лица он уже не чувствовал, и холодная боль поднималась все выше и выше. Но говорящий слишком хорошо представлял себе, что станет с осмелившимся глянуть в Лицо Мрака… без Его дозволения.

Внезапно тяжесть наполненной чаши сменилась невесомой легкостью; человек тихо ахнул от неожиданности и замер, так и не опуская рук. Лишь пальцы невольно трепетали, как холодные лепестки гибнущего цветка.

— ПОДНИМИСЬ, — невесомый и призрачный, неслышимый человеческому уху, знакомый лишь сердцу Призвавшего Тьму голос заполнил комнату, вновь и вновь отражаясь от непроницаемых стен. Сдерживая слишком громкое прерывистое дыхание, человек поднял голову, оставаясь на коленях. Хозяин Мрака опустил краткий взгляд на склоненного перед ним. И протянул ему чашу. Человек принял ее. Ощутил перемену в весе.

Она была пуста.

— ГОТОВЬСЯ познать наступление слабости. Грядут пустые, серые времена, и даже соломинка может сокрушить мощь растущей империи. Даже бессильный росток.

Голос медленно затих, нескончаемые его отражения опустились в многолетнюю пыль, припасенную временем и старостью этого зала. И преклоненный почувствовал, как исчезает сковывающая волю Сила, как отступает ледяное дыхание смерти.

— Властитель, — прошептал он, жадно вглядываясь в растекающийся, стелящийся по камню и теряющий форму мрак. — Я могу умертвить и других Преступивших. Всех до единого!..

«Оставшиеся слишком ничтожны. Но не надейся на долгий отдых: вскоре тебе предстоит долгое путешествие на север…»

«В Дэртар?! В Талер?! В Лерон?!» — Глаза преклонившего колени полыхали невысказанными вопросами; сердцем он чувствовал: в его действиях рождается и облекается плотью история Объединенного Союза, меняются судьбы тысяч и тысяч жизней. Он призвал в мир Властелина!.. Это повергало его в трепет, а вопросов становилось все больше.

— В сердце пустоши, — ответила колеблющаяся темнота, — нам предстоит пробудить мертвый прах к жизни… жди, — невесомый, пергаментносухой голос посыпался растрескавшейся каменной крошкой с полуразрушенной стены за алтарем, залитым кровью: в этой стене растворилась последняя из пришедших сюда теней…

…Как всегда после обряда, связанного с высшим напряжением духовных и телесных сил, Салегрин ощутил накатившуюся густым валом волну опустошения; в зрачках плавала мякоть раздавленных переспелых груш, хотелось уснуть и проспать ровно вдвое больше времени, чем понадобилось для подготовки к жертвоприношению.

Забытое за пять последних пустых лет жреческое вдохновение схлынуло, и теперь все сильнее ощущался запах остывающей крови и внутренностей, раскиданных по полу вокруг жертвенного камня. Визжащие голоса умирающих, бок о бок с которыми Салегрин принимал жреческий сан во мрачном Храме Отца, спрятанном далеко на юге в бескрайнем лабиринте черных скал, продолжали звучать у него в голове, умоляя, проклиная и захлебываясь болью. Он еще раз окинул усталым взглядом зал, ставший полем жестокой бойни, и темнота не смогла укрыть от него ни одной даже самой мелкой черты. Она отступила с опаской, опускаясь на колени перед тем, кто сотворил невозможное. А человек смотрел, постепенно успокаивая свои мятущиеся мысли. Ему хотелось запечатлеть в памяти дело своих рук, совершивших угодное Отцу. О прощении с их стороны он и не думал.

Мертвый Тирлех так остался лежать с распоротым животом, не доползши четырех шагов до выхода, правой рукой прижимая вылезающие при каждом движении кишки, а левой продвигаясь вперед. Он был левшой.

Кан-Яростный, чей язык считался основным сокровищем кочевничьей ветви темного жречества, опрокинулся на спину, и Салегрину хорошо был виден ужасающий взгляд его черных закатившихся глаз, полный ненависти и муки; вырванное кочевничье сокровище валялось рядом, на каменном полу, между сведенными в судороге руками умершего от боли.

Визир-Вихрь, лучший из воинов южных земель, уроженец маленького горного племени усунгов, так и не успел понять, что происходит: он был опаснее других, а потому и умер первым. Проткнутый собственным прославленным мечом, прежде пившим кровь многих жертвопринесенных, а теперь отдавшим всю накопленную силу сотворившему обряд, он сидел на полу, привалившись к стене лицом, на котором застыла гримаса легкого удивления. Так он очень напоминал ребенка, каким, по мнению Салегрина, и оставался все эти годы.

И последняя — глава ордена некромантов, старуха Суллия, жестокая злая тварь, познавшая, наконец, сотую часть боли, которую она причиняла своим рабам. Верховная жрица Преступивших, чье маленькое синеватое сердце украшало вершину созданного Салегрином четырехугольника, с отпечатком его собственной руки, Красной Руки Властелина. Снова накатила тошнота и вязкая муть; раздавленные груши поменяли сорт на северный — жесткий, кислый и красный до одури. Салегрин встал, протер глаза и, опираясь на свою любимую палку, по которой не скользили даже жарко вспотевшие руки, наклонился за чашей и кинжалом.

Когда оба священных предмета покоились на дне походной сумки, он уже знал, что скажет Раану, ожидавшему у входа в пещеру.

Тошнота усилилась, и Салегрин, не желая дожидаться, пока его вырвет, быстрым уверенным шагом покинул зал…

…Раан окликнул его тут же, и в голосе мальчика был неподдельный страх.

— Что с вами, учитель?!

«Еще бы, — подумал Салегрин, мучительно привыкая к сереющему закатному свету ущелья, сейчас казнившему видящие в темноте глаза, словно яростное пылание солнечной колесницы Радана. — Он впервые видит человека, с ног до головы залитого кровью».

— Я так устал, — ответил он, спуская сумку с плеча и передавая ее невидимому мальчишке, спрятавшемуся за режущим глаза плащом вечерних солнечных лучей. — Мне надо вымыться. А потом спать.

Раан не осмелился спрашивать большего; заботливо поддерживая своего Учителя, дрожащего, несмотря на его молодость, подобно слепому умирающему старику, мальчик отвел его в лагерь, поставленный для шестерых, в котором теперь предстояло ночевать двоим.

— Учитель, выпейте воды, — попросил он, когда драгоценная сумка была спрятана среди тюков с вещами Тирлеха.

Моргая, сквозь слезы Салегрин разглядел силуэт худого мальчишки, темным пятном ограждающий его от уже выносимого, но все еще колючего света, и принял протянутую кружку.

— Мне нужно вымыться, — повторил он, ощущая тяжесть в каждом члене, чувствуя протест налитого свинцом тела.

— Я помогу?

— Потрешь спину, — усмехнулся Салегрин. — Но только когда я выйду на берег…

А потом были считанные минуты в ледяной воде, ниспадающей на Убийцу с каменистого обрыва подобно непрерывному сверкающему клинку, вершащему правосудие; человек кричал от дикой боли и холода, из последних сил выдерживая наказание, и находил в этом мучении странное удовольствие — очищение от крови и пота, на несколько мгновений замутивших прозрачный поток, летящий в туманную бездну горной расселины.

Салегрин стучал зубами, дрожал изо всех сил, считая, что это должно его спасти, а суетливый мальчишка защищал его от ветра цветастым махровым полотенцем из запасов почтенного Тирлеха, богатейшего гурцанского купца, и непозволительно много смеялся, что вообще не принято в обращении ученика с Учителем.

Но Раану это прощалось — он был не таков, как обычные ученики, он был талантлив. А кроме того, два года почти непрерывных походов, вылепившие из пухлощекого ребенка худую фигурку странника предгорий, научили его бесценной науке — быть нужным. Он слишком многое хорошо умел делать, чтобы Салегрин считал его простым подмастерьем, и дело не касалось даже детской красоты, вызывавшей, например, у Кана яростный зуд несдержанной плоти, в желаниях возбужденного тела учитель всегда отказывал себе, хотя знал, что привыкший к подобному обращению ученик ждет от него одного только слова, — нет, Раан был просто незаменим во всем, потому что учился этому всю свою короткую яркую жизнь.

Он тер синюю спину трясущегося учителя так, что она стала красной в считанные секунды, и боль от обжигающего ветра сменилась болью многострадальной кожи.

— Хватит! — взвыл Салегрин, не в силах больше терпеть. — Давай плащ Тирлеха! Красный!..

Раан накинул на него тяжелый плащ с меховым подбоем и помчался снимать с костра закипающий суп.

Салегрин, приговаривая слова молитвы о тепле, двинулся за ним. Разумеется, молитва не принесла никаких результатов, да Салегрин и не ждал этого. Бог, пять лет не отвечавший на жертвоприношения своих жрецов, не дававший им ни единой капли своей огромной Силы, не стал бы размениваться на подобные мелочные просьбы и сейчас. Но молитва помогла Салегрину преодолеть сковывающий холод, потому что прежде, в юности, не раз защищала его в путешествиях по горам юга и северным землям, скованным жестокими когтями холода.

Переодевшись во все чистое, он подсел к костру и принял из рук расторопного Раана наполненную супом миску.

Суп был, как всегда, вкусным, — и не только потому, что в путешествие привыкший к роскоши Тирлех захватил с собой всего, что нужно для его приготовления, и даже более того, а по другой причине. Раан прежде рассказывал учителю, как очередная «мама» из приюта учила его готовить, чтобы он мог помогать ей накрывать на стол, когда посетителей, утоляющих приведший их сюда голод и желающих теперь только есть, становилось слишком много для нее одной, или когда ее утаскивал в кладовую кто-нибудь из любителей кулинарных шедевров.

Молодое вино усунгов, приправленное специями и разогретое на пляшущем бездымном огне, жидким пламенем заполыхало в Салегриновом чреве, а сонливая усталость, поджидавшая на дне кружки, наконец-то торжествующе оседлала жреца.

— Сплю, — сказал он, прикрывая глаза.

— Может, лучше в шатре? — осмелился предположить внимательный Раан.

— Изыди, глупый, — отмахнулся Салегрин. — Узнавший милость Владыки не может прятаться от ночной темноты в любом убежище, каким бы достойным оно ни казалось!.. Темные души, я пьян…

— Значит, Он ответил?! — захлебнувшись восторженным вздохом, невнятно прошептал Раан.

— Ложись спать, — приказал Салегрин, с трудом разлепляя глаза. — Утром.

Не дожидаясь, пока послушный ученик вымоет миски и забудется неглубоким чутким сном, Учитель рухнул в колодец непроницаемой темноты, мысленно благодаря Властелина за его появление.