Участковый на минуту застыл в дверях, пытаясь понять хоть что-то из нелепой речи Макса.

– Какой отец? Вы же с матерью всегда вдвоем здесь жили, – пробормотал он и попятился к выходу. – Отдыхать вам нужно. Выглядите, как тень, совсем себя загнали.

Макс долго провожал его взглядом, пока тот не исчез за пеленой утреннего тумана. День выпал из памяти. Но уже к вечеру все поле озарил свет горящих факелов. Деревенские мужики пришли отомстить за своего соплеменника. Их бессвязные крики во дворе угрожали расправиться с Максом и поджечь дом. Они сразу догадались, кто убийца. Чужой. Тот, с кем они даже не здоровались на перроне. Они тоже решили, что Макс и Вадим – одно лицо.

Макс заворожено смотрел на всполохи факелов из окна, и ему было все равно: убьют его этой ночью или уже утром, или когда-нибудь потом. Макс смотрел бы на факелы и ждал смерти еще долго, но их крики взрывали тишину, а ему хотелось только одного – забыться сном. Он взял ружье и выстрелил в толпу несколько раз.

Испугавшись, они ушли, изрыгая проклятия, эхом отзывавшиеся в полях до самого рассвета.

Сон о нефтяном озере стал воронкой времени, воронкой неосознанных желаний. Месть – вот, чего он на самом деле желал все эти годы. Мир отнял у него отца, а потом и надежду на нормальную жизнь, мир вычеркнул его из своего списка, и он отомстил ему за это. Он тоже отнял отца у кого-то. Замкнутый круг, который никогда не превратится в спираль. В конце концов, каждый из нас получает то, что желает больше всего, каждый из нас получает то, что заслуживает.

– А у меня для тебя подарок! – Алика указала на единственную оставшуюся картину на стене.

Через поле к Вадиму бежала она сама – девушка из сна с летящими по ветру светлыми волосами. Клеверный сон ожил, став еще одним доказательством, что слова страсть и страдание имеют общий корень. Он ничего не желал так страстно, как воплощения сна, но он уже понимал, что, полюбив Алику, должен принять в свое сердце не только ее саму, но и всеобъемлющую боль ее прошлого. И он согласился подпевать вечной песне Сольвейг, лишь бы Алика была рядом. Он знал, что их всегда будет трое. Художник сросся не только с Аликой, но и с ним в одно общее тело, в одну общую душу, душу на троих. Вадим чувствовал, что Художник никогда не отпустит ее в дорогу незнакомого завтра одну.

Со стен квартиры Алики больше не поднималось солнце Художника, но его рассветы навсегда запечатлены в ее сердце. Как слепок его собственного сердца, как фотография сжатого времени, которое у них двоих когда-то сбылось.

– Можешь снять ее со стены, – торжественно объявила Алика.

Вадим подошел к картине и вдруг боковым зрением заметил, что розы на окне проросли. Те самые розы, которые он принес ей тогда на выставку. Свежие зеленые побеги прорывались наружу сквозь поникший изумруд подсыхающих листьев.

«Это знак. Благословение Художника», – мелькнуло в сознании.

Каждый из нас рано или поздно получает то, что желает больше всего, то, что заслуживает. Горькая любовь Вадима пробила тяжесть минувших дней и вырвалась наружу свежими побегами роз. Он чувствовал, как капля за каплей очищается кровь Алики, и в ней тоже начинают пробиваться свежие зеленые ростки, разрывая затекшие от времени вены. За ночь дом превратился в огромный сад из сплетающихся побегов мыслей и слов, рук и ног, нежности и самых бесстыдных открытий. В ту ночь они решили уехать на поиски собственных клеверных полей. Теперь уже только вдвоем.

А утром Вадим снова увидел Художника. Он курил на балконе, запивая сигаретный дым предрассветной розовой свежестью. Алика еще спала. Вадим погрузился в созерцание тихого счастья, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть его ненароком.

И тут Художник словно вырос у него за спиной.

– Не бойся, ты не умер, а я не ожил, и я – не твоя галлюцинация. Я скорее твой внутренний голос, который тебе стоит услышать.

Вадим замер, едва кивнув Художнику, словно ждал его и готовился к тому, что когда-нибудь им все же придется поговорить по душам. И к лучшему, если это произойдет именно сейчас, после ночи любви, когда они так счастливы с Аликой.

Художник продолжил:

– Алика не может забыть меня, ты должен помочь ей. Я не смог сделать ее счастливой, все думал, как найти свой рассвет, свое Солнце. А солнцем была она. Я не должен был ее оставлять. И ты не оставляй ни на минуту, понял?

Он выглядел, как вполне живой человек, Вадим хотел дотронуться до него – убедиться, что не спит, но не решался.

– Я думал, смысл твоей жизни в картине, из-за которой ты погиб. Твое предназначение. Разве не нужно найти себя в этом мире? – спросил он.

– Предназначение, – горько усмехнулся Художник. – Нет никакого предназначения. Есть страх оставить после себя пустой мир, исчезнуть из его памяти бесследно. Но кто, все же, помнит о нас? Лишь те, кто действительно любил нас при жизни, те, кто нас потерял. Так не лучше ли быть живым рядом с ними, чем мертвой тенью их мучительных воспоминаний? Не себя нужно искать, а другого человека, любви, близости с ним. Свою вторую половинку. Человек живет ради другого человека, в этом смысл. Иного не дано. Нет никакого предназначения, все они рано или поздно превращаются в дым, время растворяет все. У тебя одна жизнь, одна любовь, никаких других смыслов бытия нет. Жизнь – это просто подарок. Ты же не ищешь объяснения чудесам, а принимаешь их с благодарностью и без доказательств, почему тебе подарили именно это, а не что-то другое.

– Но подарок же можно выбросить, – попробовал возразить Вадим.

– Вот я и выбросил, – покаялся Художник. – Моя жизнь послужит тебе примером беспечности, и ты сможешь построить счастье Алики на ее обломках. Город ее души заслуживает быть поднятым из руин.

Вадим долго молчал, обдумывая слова Художника. Истлевший окурок в руке больно обжег пальцы, и он отвернулся его затушить. Художнику хватило мгновения, чтобы незаметно уйти. Наверно, все, что хотел сказать, он уже сказал, и задерживаться дольше не было необходимости.

Над домами медленно поднималось солнце, заливая дорожки дворов сияющим золотом. Вадим вслушивался в шум просыпающегося города и думал о том, что возможно, это последний рассвет на Земле для Художника.

Предрассветье грубо взломало сон Макса. Сон пустоты, сон без сновидений. Макс проснулся с чувством восставшего из мертвых. Руки затекли, спину ломило. Он осмотрелся и понял, что спал, свернувшись клубком у окна, сжимая в руках холодный ствол ружья.

Ночь постепенно уступала место дню, темнота за окном сменилась предрассветными сумерками. В голове обрывки снов и воспоминаний постепенно выстроились в мозаику прошедших дней, и теперь он четко осознавал свое место в мире. Ему суждено здесь остаться, потому что возвращаться больше некуда. Он – убийца, и должен ждать решения своей участи, как всю жизнь ждал возмездия. Он отомстил, и теперь его мести вынесут приговор те, кто когда-то отнял у него все. Алкоголь равнял всех в сознании Макса. Ему по-прежнему казалось, что он убил водителя, сбившего насмерть его отца.

«Теперь я принадлежу им, я вписался в их мир», – сказал он себе, выпивая залпом первую в своей жизни рюмку водки. Да, нужно напиться, чтобы они признали в нем своего. Своих не судят, только чужих.

Шатаясь, он шел полем в деревню. Над полем змеились струйки дыма костров. Они все еще вели войну с осенью.

В деревне никого не было, только дым костров на опустевших улицах.

– Эй, вы! – опершись о ружье, крикнул Макс пустым окнам. – Я никуда не уеду отсюда! Слышите? Я буду здесь жить!

Занавеска на окнах одного из домов слегка дернулась, и снова все замерло. Тишина и потрескивание горящей в кострах осени. Они явно боялись встретиться с ним в открытую, пока в руках он держал ружье.

– Я теперь такой же, как вы, у меня руки в крови, внутри все выжжено! Так что теперь здесь мое место! – снова закричал Макс в пустоту улицы, уловив движение занавесок в окнах домов. Они слушали его, но молчали в ответ. Трусливое племя! Все, что они могут – это напиться и убить того, кто слабее, и им не важно лошадь или человека.