Макс вдруг понял, что не считает себя убийцей, даже не испытывает чувства вины. Как не испытывал его, когда перестал навещать мать в больнице. Она бросила его на произвол судьбы, он в свое время бросил ее. Они убили его отца, уничтожили его жизнь, он уничтожил одного из них. Отнял отца у кого-то. И сам стал таким же: теперь он убивает и пьет, как и они. Алкоголь всех уравнивает в правах и потерях. Затуманенный мозг не способен раскаяться, в лучшем случае он думает о том, что крутил руль не в ту сторону.

В деревне по-прежнему было тихо, никто не осмелился ему возразить.

– Молчите? Значит, согласны. Значит, договорились, – удовлетворенно отметил Макс и, держа ружье перед собой наперевес, побрел обратно в поле.

Его круг окончательно замкнулся, утратив всякую надежду когда-либо превратиться в спираль.

Вадим больше не видел Алику с той ночи. Она звонила ему в «Автослейд», просила о встрече. Но Вадим не мог прийти: слишком много накопилось ошибок в отчетах о продажах автомобилей, и начальник сделал ему уже второе замечание, по виду он был очень недоволен его работой. Вадим так до конца и не понял, спасал ли он Макса в тот день или боролся за свое предназначение, которое, по словам Художника, должно превратиться в дым. Так или иначе, но он не решился уйти с работы. Страх увольнения и потери только что обретенного мира, где все по-другому, оказался сильнее клеверных снов, которые могли и подождать несколько дней. Но страсть не умеет ждать, так же как и страдание.

Когда Вадим наконец вырвался к Алике на один вечер, его ждала лишь короткая записка в дверях: «Они нашли его картину в горах. Помнишь, я говорила тебе о выборе? К несчастью, свой я сделала семь лет назад. Я уезжаю увидеть его последний рассвет».

Алика не обещала вернуться, она знала, что никто не в состоянии выполнить подобных обещаний, ведь время всегда ошибается и не умеет сжиматься по велению нашего сердца.

Вадим почувствовал, как в ногах лопнули струны, и он медленно опустился на пол у двери ее квартиры. Он не помнил, сколько времени он провел, сидя на полу у ее запертой двери, может, ночь, а может, неделю. Иногда время перестает вдруг существовать. Особенно когда внутри обрываются струны.

Он очнулся ранним утром на ступеньках лестницы, прислонившись виском к обшарпанной стене. Стена была желтого цвета, и Вадиму почудилось, что где-то далеко в горах есть маленький музей, где стены и пол такие же желтые и обшарпанные, но это неважно, потому что напротив окна висит картина Художника «Рассвет в горах». И Алика медленно ступает по скрипящим половицам, протянув к ней руку. Пыль струится в воздухе, наполненном солнечным светом, и она улыбается. Улыбается ему, Художнику, а он по-прежнему смотрит на нее со своей картины. Теперь они снова счастливы. Ведь счастье – это войти в луч света в темных закоулках памяти.

Вадим еще раз подошел к двери и заглянул в замочную скважину. Ветер хлопал незакрытой в спешке рамой слепого окна. Рядом на мольберте он увидел законченную картину «Топь». Бог Солнца обрел черты Художника.

Все это походило на бегство. Только беглецом был он сам. Вадим не исполнил обещания, данного Художнику: не поднял город ее души из руин. Он слишком слаб для того, чтобы вести Алику за руку по дороге в незнакомое завтра. Тишину и покой его дней нарушал лишь ветер, он не умел, не научился страдать, значит, был недостоин и страсти.

Вадим вернулся к работе, осознав вдруг, что ослеп и заблудился в чужой судьбе, что ходит по кругу, исполняя чужое предназначение, которое тоже должно превратиться в дым. Он все чаще впадал в какое-то странное оцепенение, глядя в окно и забывая вносить цифры в отчеты о продажах автомобилей.

Он исчерпал себя, и теперь ему больше ничего не хотелось. Он лишь смотрел из окна шумного офиса во внутренний дворик, что спрятался в густой зелени деревьев. И каждый день наблюдал, как безногий инвалид из соседнего дома напротив выезжал в своей убогой коляске на улицу с мечтой погладить руками жесткую кору дерева, но с условием, что подойдет он к этой несчастной березе сам, на собственных ногах. Все, о чем мог думать Вадим все эти дни, – это ласкать шелковую кожу Алики. Но она не вернется уже никогда. Так же, как и сосед-инвалид понимал, что никогда не дотронется до шершавой коры выше, чем может дотянуться из инвалидного кресла. Какой малости иногда достаточно, чтобы сделать человека счастливым, и как невозможно многого мы все же при этом хотим.

Он пытался закрывать окно, опускать жалюзи и работать. Но тщетно. Взгляд искал встречи снова и снова. Инвалид стал олицетворением его пустоты. А пустота, сколько ни закрывай окна, – меньше она не становится.

С работы Вадим возвращался в пустоту квартиры Макса. Каждое утро он начинал собирать вещи, решая вернуться домой. И каждый вечер откладывал в надежде услышать телефонный звонок, который вернул бы ему Алику. Часами он бродил по квартире и до боли в ушах вслушивался в тишину.

Тишина. Труднее всего найти себе место в пустой квартире.

Он ждал лишь одного телефонного звонка, который разорвал бы тишину на куски.

В конце концов звонок прозвенел, но это была не Алика. Вадима известили о том, что его, то есть они считали, что Макса, уволили.

«Даже пятнадцать лет твоей работы в компании не стоят клиента, которого мы потеряли из-за ошибки в последнем отчете», – был вердикт.

И Вадим почувствовал облегчение.

Мерный стук колес поезда успокаивал боль. Сквозь темноту леса за вагонным стеклом Макс увидел окна дома Вадима. Он взглянул на свое отражение в вагонном стекле и снова вспомнил его лицо, освещенное всполохами огня в камине.

Был вечер, Макс разводил огонь. Вадим робко вошел и сел рядом. Он чувствовал себя виноватым в том, что не справился с жизнью Макса. Но Макс уже давно решил для себя, что останется здесь, в деревне. Он продаст квартиру в Москве и купит дом неподалеку. Вадим – единственный, кто почувствовал его одиночество. Их жизни – зеркально схожи между собой, оба они выброшены на мель времени. Наверно, им двоим предопределено было встретиться. Они двое будут смотреть, как единственное полено дает силы огню, и как постепенно камин разгорится, и все еще сможет наладиться.

– Мне казалось, правда моего дома в том, что он – умирает, – сказал тогда Вадим. – Но это не так. Когда я смотрю на огонь в камине, я понимаю его смысл, знаю его правду. Он, как полено, которое всегда горит и дает искры другим, даже самым сырым. Это место, куда всегда можно вернуться.

– Да, это дом на усталость, – ответил Макс.

Макс уехал. Вадим снова остался один.

Ночью ему снился клеверный сон. Только Алика уже не звала за собой туда, где за холмами начинался другой мир или мир, где все по-другому. Лишь молча постояла на краю поля, отвернулась от него и исчезла.

Вадим открыл глаза. Тишина. Ночь – черна, как деготь. Казалось, темнота весит тонну, и уже ничто не в силах оторвать ее от земли.

Он подошел к окну. Огоньки по краю поля, словно кто-то зажег факелы и танцует. Танцуя, они приближались. Люди с факелами…

Макс продал квартиру. Осталось избавиться от старой мебели, оставшейся еще от родителей. Вынести свое прошлое на помойку.

Разбирая вещи, на антресолях он нашел несколько желтых конвертов со штампом дома Вадима.

Макс бы поверил, что сам писал эти письма, с учетом последних событий, он мог не помнить этого, он был на грани безумия. Но столько писем не успело бы дойти. Да и зачем, ведь был телефон?

Потом он посмотрел на дату штампа, и сердце остановилось. Макс разорвал конверт: выцветшая от времени бумага, исписанная нервным женским почерком.

Она плакала между срок: «Ты – больше не мой… Не могу пережить измену… Она – красивее меня… Я уезжаю в дом моего отца, беру с собой сына… Все кончено…»

Максу вспомнилась его мать, как она лежала вся в крови в ванне. Она говорила о другой женщине и отце. Это она вынимала ее письма из почтового ящика и прятала их от отца. Чувствуя, что разрушила чужую семью и получила отца обманом, она боялась его потерять. Любила ли она его по-настоящему? Макс подумал, что нет. Вернее, любила не отца, а его чувства. Любовь отца давала ей силы жить. А когда отец погиб, она, как вампир, лишившийся свежей крови, пила любую, не выбирая особо меж собутыльниками, пока не дошла до самого края.