– А то у тебя не дом, а музей памяти, – добавил он.

– Не место здесь моим картинам, это Его дом, – резко высвобождаясь, сказала Алика. И Вадим почувствовал, как грубо он вторгся в чужую святыню.

– Прости, я не имею права давать советы, – попытался он исправить положение. – Я и сам не жил еще, лишь читал, как другие живут. Книги – единственное, что у меня сбылось в жизни. Я нигде не был, ничего не видел, кроме поездов, спешащих в столицу. По книгам я учился жить. Трудно что-то понять, опираясь лишь на выдуманный опыт, – оправдывался он, как мог.

Но Алика не возненавидела его за вторжение, напротив, впервые за последние семь безысходность минувшего ушла в картины, и давно забытое ощущение легкости вновь покорило ее, словно она уже держала в ладонях солнечный луч будущего.

– Спасибо тебе, – одними губами прошептала она.

– За что? – удивился Вадим.

– За то, что говоришь со мной об этом. Никто не хочет знать о моем прошлом, но я все еще там живу. Все спешат вперед, не оглядываясь, а я торможу их. И они уходят. Даже подруги мне перестали звонить. Иногда мне кажется, что более одинокого человека, чем я, нет на свете, – сквозь слезы она снова улыбалась, и улыбка благодарности превращала ее в клеверный сон Вадима.

– А твой автопортрет, можно мне его еще раз увидеть? – вспомнил Вадим о картине.

– Я продала его на выставке.

– Жаль! Ты выглядишь очень счастливой на портрете, словно летаешь, мне бы хотелось вернуть тебя – ту, прежнюю.

У Вадима был вид человека, утратившего мечту, и Алика решила подарить ему эту картину во что бы то ни стало. К тому же ей самой вдруг до головокружения захотелось повторить безвозвратно ушедшее ощущение полета тех дней. Вызвать его в памяти помог бы ее автопортрет семилетней давности. На картинах она умела видеть сквозь время.

И сейчас она стояла напротив чистого, как завтрашний день, холста и пыталась вернуться в прошлое. Это было похоже на парадокс, но она не могла восстановить картину по памяти. Семь лет она жила лишь прошлым, и вот именно теперь, когда воспоминания так необходимы, они ушли в приоткрытую дверь и забыли дорогу назад, как бы она ни звала их обратно. Из зеркала на нее смотрела уже совсем другая женщина. Вновь поймать те летящие по ветру движения счастья не получалось. Она пробовала рисовать снова и снова, но тщетно.

Она медленно прошлась по комнате, задержавшись у туалетного столика и еще раз взглянув на себя в зеркало, потом решительно взяла в руки записную книжку и набрала номер знакомого коллекционера.

– Я хотела бы выкупить свою картину. Странно звучит, но так сложились обстоятельства. Или могу предложить взамен другую, – потребовала она.

– Алика, ты же знаешь, я – коллекционер. Для меня не представляет интереса любая твоя картина. Автопортрет стал последним аккордом в моей коллекции лиц, поэтому я купил его, – после минутного молчания обстоятельно объяснил коллекционер.

– Послушайте, а могу я выкупить свою картину за бо́льшие деньги, чем продала? – не сдавалась Алика.

В трубке снова повисло тягостное молчание.

– Тебе действительно так нужна эта картина? Ты же можешь нарисовать ее снова? Я не буду против копии, – наконец примирительно сказал он.

– Если бы могла, не позвонила бы, – в голосе Алики прозвучали нотки отчаяния.

– Одни проблемы с вами художниками, – рассердился коллекционер, но, подумав еще немного, решил обратить ситуацию в свою пользу:

– Ну что ж, тогда вспомним наш давнишний разговор. Я поменяю ее на все картины твоего мужа, там прекрасная подборка рассветов.

– Что?! Да как вы смеете! – Алика бросила трубку, даже не договорив. Она почувствовала себя оскорбленной, словно коллекционер только что совершил святотатство, сплясав на могиле Художника.

Часы шли, она стояла напротив стены с его рассветами, и события минувших дней проступали в ее душе, как след ржавчины на дешевом кольце. Странно, что и смесь кармина с охрой – цвет восходящего солнца на его картинах тоже напоминал ей ржавчину. Они обменялись кольцами, но не золотыми. Им не хотелось быть похожими на другие пары, у которых все предопределено в жизни, поэтому они и выбрали кольца из простого металла с цитрином – камнем, по цвету напоминавшем солнце. Лишь позже она узнала, что цитрин считается не только камнем солнца, но и камнем обмана.

Художник всегда хотел неизмеримо большего, чем было подарено ему судьбой. Сколько раз она спасала его картины от участи быть залитыми черной краской и выброшенными вон! Он упрямо твердил, что полотнам не хватало солнца, и мечтал о горах, где солнце вставало бы прямо с его ладони.

Однажды утром Алика проснулась и обнаружила на подушке записку: «Ушел навстречу солнцу, вернусь на рассвете своей удачи. Обязательно дождись меня!»

Никто из них не выполнил своего обещания. Он – не вернулся, она – не дождалась. Лишь в тишине ее сердца по-прежнему раздавались короткие рубленные фразы с другого конца провода: «Лавина… Пропал без вести… Поиски остановлены». Тогда она и узнала о том, что слова страсть и страдание имеют общий корень, нет, не зла, просто такова жизнь. За секунды счастья всегда расплачиваешься годами тяжкого ожидания и пустоты. Время сжимается, пока мы счастливы, потому что живем в постоянном ожидании волшебства, живем надеждой, которая заставляет сердце биться все быстрее и быстрее. Время растягивается на века, когда теряем ее и перестаем считать удары своего сердца. Без волшебства время застывает, и мы чувствуем лишь холод, как река подо льдом. Но время не только идет по прямой, оно – трехмерно. Когда происходит несчастье, время превращается в воронку и засасывает в прошлое. Это и есть топь. Или нефтяное озеро Макса. Оказавшись на самом дне воронки, уже никогда не подняться наверх, к свету дня. Наступают пустые времена. Семь прошедших лет лишили ее жизнь всякой надежды не то что на будущее, но и на покой, о котором говорил Вадим.

– Да ты просто бросил меня! – осенило Алику.

Она почти с ненавистью посмотрела на картины рассветов Художника и снова взялась за трубку телефона.

– Я согласна на ваше предложение обмена, – обрадовала она коллекционера на другом конце провода.

Воронка времени засасывала Макса все глубже. Сны о нефтяном озере стали повседневным существованием без попытки пережить, превратить замкнутый круг в спираль. И он уже не прорывался сквозь толщу темной воды к свету. Обессилев, он опустился на самое дно нефтяного озера, куда ни один солнечный луч уже не мог проникнуть.

В деревне зарядили дожди. На дороге, расползавшейся раскисшей грязью и глиной, он увидел лошадь. Прядка черных вьющихся волос отца, черная грива лошади. И струйка крови стекала с уголка мохнатых губ лошади в грязь дороги точно так же, как струйка крови с уголка полураскрытых губ отца на асфальт. Мгновенно Макс очутился на дне нефтяного озера.

Нет ничего необратимого на свете, кроме смерти. Вчера Макс убил человека. Мужика из близлежащей деревни. Макс понял это только сейчас, когда местный участковый протянул озябшие руки к камину и спросил, не знает ли он его.

– Нет, – покачал головой Макс.

– Ну ладно, он пил много, подрался, пошел к озеру умыться и утонул, наверное, – сказал участковый, нехотя направляясь к выходу.

Макс бил его ногами в живот, в лицо, до хруста костей. Как будто ломал лед на озере, каждый раз погружаясь все глубже и глубже в кровавую жижу. Это он, этот мужик, убил его отца!

Нет, он не убивал, он всего лишь напился и в пьяном угаре загнал лошадь до смерти. Конь лежал в грязи на дороге. Грива лошади, черная, вьющаяся прядка конских волос напомнила Максу волосы отца, и он обезумел. «Быдло!» – орал Макс на весь лес и бил, бил, бил ногами отвратительное пьяное тело, пока оно окончательно не обмякло. Макс не помнил, как оттащил его к озеру и бросил в ледяную воду. В голове остались лишь всплески мутной воды нефтяных снов.

– Подождите, – лихорадочно встрепенулся он вслед участковому. – Это я его убил. Он убил моего отца. Отец лежит там, на дороге, его похоронить нужно…