Я выпил. Взял какой-то продолговатый орешек, надкусив его, почувствовав незнакомый аромат.

Тепло пробежало откуда-то снизу и плавно растеклось по лопаткам.

– Меня зовут…  – он продолжал смотреть на меня,  – а вас как?

Только сейчас я сообразил, что не успел представиться, и выпалил, как в армии, добавив ещё почему-то, что я из Сибири.

– А я вот никогда не был дальше Урала. Жалею. О многом жалею. Да… Бывает, что иногда приходится о чем-то жалеть… о сделанном или несделанном...

…Вы поймите меня, дорогой мой человек, я не издаю книги.

Я высказываю своё мнение о работах авторов. И согласитесь, что выполняю свою работу хорошо. Я даже мог бы работать ещё на трёх, пяти работах, но, знаете ли, возраст, да и просто нехватка времени.

Я счастливый человек – занимаюсь любимым делом, а мне за это ещё и платят зарплату. Согласитесь,  – вы меня понимаете, что это большая удача.

Саша Бенуа сто тысяч раз прав, что «величайшая роскошь, которую только может себе позволить человек,  – всегда поступать так, как ему хочется». Однако он тут слукавил, слукавил… Я всегда добавлял  – «не предавая себя».

Но, знаете ли, ему так больше нравится. А может, он неслучайно принял именно такую формулировку?

Как знать? Как знать? Давно мы не виделись. Давно. А я ему в письме попенял, попенял, за мысль-то эту.

– …А извините, вы на фронте были, судя по?..  – он сделал паузу и взглянул мне в глаза.

Я сказал, что да, был; он спросил, офицер ли; я ответил, что нет, боец. Рядовым начал  – рядовым закончил войну. Спросил, женат ли, есть ли дети. Я ответил, что  – да.

– Не жена ли рукопись печатала?  – вдруг спросил он.  – Если она, то суровый она у вас человек. Суровый. Потихоньку правила вас. А не надо бы… Не надо бы… Есть в первости при непрерывности изложения какая-то внутренняя струна… или нить. Тонкая нить. Легко рвущаяся. А читатель бывает чуток. Ой, как чуток.

Читать надо свои рукописи-то самому. Перечитывать себя надо.

– Я вот тут,  – он повернулся к столу и взял четыре школьные тетрадки,  – кое-что набросал на полях. Будет время – посмотрите.

Про самоуправство жены я ничего здесь не отметил. Знаете, семейное это дело. А о другом  – здесь есть кое-что. Вы возьмите, возьмите.

Я взял тетрадки. Они были полностью исписаны мелким почерком, какие-то необыкновенно ровненькие и кругленькие буквы плотными цепочками закрывали по ширине две трети каждой страницы.

– А это я место вам оставил.

Вдруг с собой поспорить захотите. Со мною-то  – что спорить? Как у вас там  – «как целоваться с медведем, приятного мало, а страху не оберёшься»,  – он улыбнулся.

– …Фронтовик, значит. И жена, похоже? Живые. Вот ведь, время какое пришло.– …А вы знаете, у меня ведь на столе четыре рукописи от сибиряков. Да!

Издательства разные, а вот все собрались у меня. Случайно ли? Не знаю.

Сейчас вторую читаю. Легче читать после вашей.

Но там автор немножко другой.

Вы  – босиком по снегу, в рубашке до пупа расстёгнутой, а он другой немного.

Знаете, в фуфаечке, самокруточка в ладони, правым плечом к собеседнику, из-под бровей с читателем-то. Суров. Суров. Резок до прямоты.

…А у вас в Сибири весной ребятишки ручейки проводят? С корабликами там...

Сказал ему, что  – да, бегает ребятня.

– Провожают, значит. Ледышки убирают с пути, снежочек, чтоб ручейку свободнее бежать было. А ручейки  – в поток. А потоку  – а что потоку? Когда он  – поток, ему уже ничего не страшно.

Вот ведь, ребятишки какие! Смешные.

Молчу, слушаю его.

– А давайте-ка мы ещё коньяка, а?

Он налил ещё, мы выпили.

– А как вам коньяк?

– Хороший коньяк,  – говорю так твёрдо.

…А он так, знаешь, как-то улыбнулся, так…

И в глазах, то ли от лампы, то ли мне от коньяка показалось, зелёные искры пробежали.

Прямо настоящие, зелёные. Я даже опешил.

– А извините меня,  – он говорит,  – а как я должен понять Вашу фразу?

Или у неё есть другой, кроме моей трактовки, смысл,  – что вы являетесь знатоком коньяков, оценили и этот, но у вас есть какой-то другой, который вы считаете более достойным?

Я ничего понять не мог и смотрел в упор на Критика.

– Ну! вы уверенно сказали, что этот коньяк хороший, вот я и пытаюсь понять, что вы сказали мне. И ничего другого, кроме, как я вам расшифровал, мне не послышалось. А так ли это?

Я стал перебирать свои ощущения и сказал:  – Я хотел сказать, что…

– Что вы хотели сказать,  – вы сказали. Что я должен думать  – вот в чём вопрос.

Мы сидели и смотрели друг на друга.

– …Понимаете, – начал я,  – я не знаток подобных напитков.

Если вы называете его коньяком, то этот коньяк мне понравился своей…  – я стал подыскивать слова,  – своей силой и спокойствием. С ним уютно.

– Вот! А сказали сначала что?

Хотел одно, сказал другое, а читатель понимай, как душа положит. А душа дело такое  – её учить надо. Иначе бы, что она на земле делала? Учиться пришла! Вот и учите её. В смысле,  – читателя учите.

Вы думаете, Лев Николаевич не мог по-другому написать свои сказки?

Мог. А написал так. Потому, что для крестьянских детей писал. А у них душа незамутнённая. Вот и писал, как ему говорили «просвещённые»,  – примитивно.

А он писал не для них, а для своего читателя. Для ребятни с «цыпками» на ногах.

… А Библия вся построена на примерах и ассоциациях  – почему? Правильно, чтоб любому было понятно. И тут, конечно, дело не в верблюде, и не в игольном ушке, а в том, что просыпается в читателе. Хотя и там… Знаете ли…

– И в Библии не так пишут?  – вырвалось у меня.

– Не так!

Так там,  – сколько авторов оставило свой след, что уже и некому претензии предъявить. Вот в вашей рукописи, кто только ни отметился! Вижу и этого, и этого,  – а зачем? На всякий случай! А на какой?

Проломите головой стену  – они помогали Вам.

Сломите шею  – они предупреждали Вас!

Вот ведь как!

Но это уже из другой оперы…

Ручейки, говорите, мальчишки пускают у вас там в Сибири…

Чтоб, значит, ничего не мешало им бежать. К Енисею, говорите?

Да. Река.

…Я Вам рукопись-то верну. Вы, пока время есть, поставьте всё на свои места, а потом скажите, что «так и было». И жене скажите, пусть не правит. Не надо.

Пусть кто-то другой, но пусть женщина вас читает. Есть в вас какая-то дикость.

…И в том, с цигаркой,  – тоже.

И пусть не правит. А сомнения? Сомнения  – пусть… Пусть. Жена. Ревнует, наверное.

Он замолчал. А я сидел, смотрел на него, на лампу, на стеллажи.

– …А вы знаете, я ведь однажды с Алексеем Максимовичем чуть не схватился до спора.

…В Италии дело было. Моя спутница ушла, и мы остались одни. Вот такой же коньяк был на столе и фрукты. Говорили о России, об Италии, и вдруг он стал говорить о писателях.

Говорил, что много очень неточностей, «скорописи» много.

…Хорошо, очень хорошо говорил о Есенине.

Жалел, что рядом с ним нет хорошей женщины, что тому приходится «слушать «гитару с бантиком»  – инструмент набриолиненных бакалейщиков и парикмахеров». Даже похвастался, что Сергей прислал книгу с тёплыми словами.

«Тесно ему, мечется,  – сказал он тогда и добавил:  – «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег…»

…Вот так и сказал. Мне даже показалось, что слеза у него навернулась.

…А я тоже расчувствовался и посмел сказать:

– Так Вы, Алексей Максимович, позволяете себе неточности в звучании!

Он как заурчит! У него голос такой был, внутренний с переливами:

– А где это я, батенька, позволил себе подобное?.. Несуразность?..

Смотрю, а он не на шутку встревожен и обижен моим замечанием. Пришлось говорить:

– Так помните, у вас  – «Высоко в горы вполз уж…»?

А в то время «Песню о соколе» в России знали все. Или почти все.

И он так на меня удивлённо стал смотреть… Глаза из-под бровей, как из пещер, блещут.

– Это же когда было? Мне лет тридцать, поди, тогда было.