С момента нашего отъезда с Гаити минуло два года, и глядя в принадлежащее ее мужу зеркало, я не узнавал себя. На меня смотрел мужчина, облаченный в камзол из красного бархата с золотыми эполетами. Его волосы были коротко острижены и едва прикрывали уши. И имя у этого мужчины теперь было иное – на этом имени настояла Полина, когда, подобно солнцу, выжигала себе путь во дворец Тюильри. Это имя было Поль Моро. Антуана я оставил где-то на Гаити, должно быть – в манговых рощах, вместе с песнями моей матери.

Я получил имя в честь княгини Боргезе и на правах французского придворного теперь говорил с князьями и прохаживался с королями. Будь живы мои родные, они не признали бы меня в человеке, изо дня в день беседовавшем с императором в его личном кабинете. Они бы решили, что прекрасно одетый камергер, цитирующий Руссо и ратующий за независимость Сент-Люсии, Гваделупы, Мартиники и Сенегала, – сын какого-нибудь высокообразованного дипломата.

Но родные мои умерли и не могут теперь меня видеть. Их, как и имя свое, я оставил на Гаити.

Полина повернулась ко мне, видно было, что она раздумывает над моим вопросом. Проведя со мной столько дней и отдав мне свое сердце, испытывала ли она любовь к мужчинам, с которыми спала?

– Конечно, нет, – ответила она. – Ты же знаешь, в моей жизни есть только два мужчины. – Она замолчала, давая мне возможность высказаться. Не дождавшись, она продолжала: – Наполеон и ты.

Сейчас, спустя пять лет, она такая же необузданная, эгоистичная и ослепительная. Сегодня утром ей с трудом удается сдержать свою радость из-за того, что император наконец это сделал. Он сказал своей супруге, женщине, что следовала за его звездой, даже когда та опускалась в самую низкую часть небосклона, что через две недели объявит о разводе.

– Господи, Поль, я так счастлива, что готова плакать. Нет: я так счастлива, что готова танцевать! – Она отрывается от зеркала, и по блеску в ее глазах я понимаю, что у нее созрела какая-то потрясающая, с ее точки зрения, идея. – Я сегодня устраиваю бал.

Я не двигаюсь с места. Продолжаю сидеть в том же кресле. Здесь, в дальнем конце ее будуара, я провожу каждое утро, слушая о планах Полины на день, тем временем как Обри укладывается у меня на коленях и засыпает.

– И вы считаете, это удачная идея?

Но когда на нее нападает такое настроение, ее уже не урезонишь.

– Почему нет? Он мой брат. Он должен знать, как сильно я его люблю.

– Потому что есть много таких, кто любит и императрицу тоже. А теперь она все потеряла. Этот дворец, мужа, имперскую корону…

– Чего ей и иметь-то не полагалось, если уж на то пошло!

Она отворачивается к зеркалу и яростно расчесывает волосы. Если она не избавится от привычки драть себе волосы щеткой всякий раз, как приходит в бешенство, то к сорока годам облысеет.

– Вот что, Поль, я даю бал, и даже тебе меня не отговорить!

– Ваша преданность брату мне известна, – говорю я. Но не добавляю, что в этой преданности есть что-то нездоровое. Она жаждет его внимания. Во всей Франции не сыщешь другую пару брата с сестрой с такими необузданными амбициями. И они друг друга стимулируют.

– А как же императрица? – спрашиваю я. – Что будет с ней?

Полина подходит к комоду и изучает свои шелковые халаты.

– Он ее сошлет, – предполагает она, выбирая красный халат. – И тогда она поймет, каково это – потерять желанного мужчину!

У нее нет необходимости привлекать мое внимание, но она сбрасывает сорочку на пол. При том обилии проституток, что привлекают клиентов на бульваре дю Тампль, я никогда не видел ни одного женского тела, кроме ее. И она начисто лишена стыдливости. После свадьбы со своим богатым итальянским князем Полина подарила ему статую работы Антонио Канова, для которой позировала в обнаженном виде в образе Венеры. Увидев такое, император пришел в бешенство и запретил впредь всякие изваяния. Тогда для дворца Нейи, своей частной парижской резиденции, она заказала обеденные чаши в форме собственных грудей. Я видел, как ее брат ел из такой чаши орехи. «С чего бы мне их прятать? – сказала она мне тогда, довольная своей шуткой. – В Древнем Египте женщины с гордостью демонстрировали свою грудь».

Завязав халат, Полина проходит через спальню в гостиную.

– Ты идешь? У меня есть для тебя история про Жозефину.

Я следую за ней в свой самый любимый зал во всем Тюильри. Двери на балкон распахнуты, и свет с улицы заливает покрытые золотом стены, расписанные картинами из храмовой жизни Египта. На этих картинах женщины в облегающих белых одеяниях воздевают руки к солнцу, а странные боги с головами шакалов и буйволов держат символы власти: посохи, цепы, золотой ключ жизни – словом, все атрибуты власть предержащих.

Она устраивается на диване, я же сажусь в мягкое кресло напротив.

– Когда мы познакомились с Фрероном, мне было всего пятнадцать, но я уже знала, чего хочу. Мы собирались пожениться на Мартинике, пока Жозефина… – Ее глаза краснеют от слез. Я в шоке. Мне не приходило в голову, что она испытывает к Фрерону столь сильные чувства, раньше она упоминала о нем только вскользь. – Пока Жозефина не заявила моему брату, что Фрерон для меня никогда не будет подходящей партией.

Я подаюсь вперед.

– Так вы его любили?

– Конечно! Мне же было пятнадцать лет!

– Но он не был военным, – напоминаю я. Почти все возлюбленные Полины носили форму французской армии.

– Нет. – Она закрывает глаза. – Я чуть не связала свою судьбу со скромным депутатом. Можешь себе представить? Я бы жила в бедности, уповая лишь на то, что в один прекрасный день правительство поднимет ему зарплату. Но Жозефина не должна была это знать! – с жаром восклицает она.

– Стало быть, она спасла вас от нужды, – замечаю я и получаю в ответ грозный взгляд.

– Я была чувствительной девочкой. А он должен был стать моим спасителем. Ты не знаешь…

Но я-то знаю. Я отлично знаю Полину Боргезе, герцогиню Гуасталлы, которая выросла в нищете на маленьком итальянском острове и вместе с братом поклялась покорить мир. Жаль, что я не знал ее тогда. В то время, когда она не испытала еще столько боли и горя.

Она рукой смахивает слезы, и редкое проявление нежности, свидетелем которой я сейчас стал, трогает меня до глубины души.

Как по команде, вбегает Обри и сворачивается в клубок на диване подле хозяйки. Собака для Полины – самое любимое существо. Крошечная, весом всего в десять фунтов, но ее глаза всегда светятся радостным ожиданием и готовностью поиграть.

– Расскажи, что ты слышал о разводе, – просит Полина, поглаживая нежные уши левретки. Имеется в виду – «Расскажи что-нибудь, что меня позабавит».

– Говорят, что, когда император сообщил ей о своем решении, Жозефина упала в обморок, и ему пришлось на руках нести ее в спальню, так она была слаба.

– Ну и артистка! – восклицает Полина. – Я ни разу не просила императора нести меня на руках, хотя мне-то всегда больно! Помнишь, какой ужас был на той неделе?

– Да, ваше высочество два дня не вставали с дивана.

– И я что, просила брата прийти и куда-то меня отнести? Или я вставала перед ним и изображала обморок?

– Нет, вы куда более тонкая натура.

Она пристально смотрит на меня, но лицо ее непроницаемо.

– Я говорила ему, пусть ей сообщит о разводе Гортензия, – продолжает она. – Тогда не пришлось бы терпеть эти сцены… Что еще? – вопрошает она после паузы. – Я знаю, брат тебе поверяет свои секреты. Ничего не слышал, как с ней приказано поступить?

Она садится на диван, и Обри вынуждена поменять позу. Нам обоим было бы легче, если бы я солгал. Но я скажу правду.

– Император пообещал ей королевство в Италии, включая… – я делаю выдох, – Рим.

Наступает напряженная тишина, и даже Обри понимает, что сейчас будет, и зарывается носом в лапы.

– Рим… – повторяет Полина, будто не веря своим ушам. – Да как он может отдавать ей величайшую жемчужину Италии, даже не подумав обо мне? – И тут она восклицает: – Я – княгиня Боргезе, и Рим должен принадлежать мне!