Он прищуривается.

– Это правда. Она всегда меня обманывала.

– Она усомнилась в твоих мужских способностях. – Я на секунду закрываю глаза, потом выкладываю свой главный козырь. – Взять хотя бы, что она наплела русскому послу.

Его лицо каменеет.

– И что же?

Я делаю шаг назад.

– Как, ты не слышал?

– Что… она… ему… сказала? – Он поднимается.

Я изображаю глубокое сострадание, потом опять прикрываю глаза.

– На одном из своих приемов она заявила русским, что ты, по-видимому, импотент.

Брат свирепеет. Он кидается к двери, но я его опережаю и преграждаю дорогу, чтобы не дать уйти и схлестнуться с Жозефиной.

– Этого уже не исправишь!

– Пусти! – кричит он.

– Ты ничего не можешь сделать! Успокойся. – Я глажу его по лицу. – В эти слухи ни один серьезный человек не верит. А теперь, когда Мария Валевская носит твоего ребенка, кто ей вообще поверит? – Я беру его под руку и возвращаю к креслу у окна. – Открыть? Хочешь свежего воздуха?

– Нет! Свежий воздух вреден для здоровья. – Но его не оставляют мысли о русских. – Импотент! – бушует он. – Если я когда и отказался ее взять, то лишь потому, что был прямо от Мари!

Сестры от такого признания пришли бы в ужас, но у нас с Наполеоном друг от друга тайн нет. Я сажусь на край кресла и наклоняюсь к нему.

– Она просто распустила слух… Гнусную сплетню. Она всегда была непорядочной!

Конечно, он не может забыть, как она прятала от него счета, когда они поженились. Как ему пришлось продать конюшню – своих драгоценных лошадей! – чтобы оплатить ее причуды, которые продолжаются и поныне.

Он, конечно, богаче Папы Римского, но я никогда не прощу ей, что она его использовала. А еще – того, как она обошлась со мной…

– Это правильное решение – развестись.

– Да.

– Я… я ей завтра скажу.

Но я понимаю, что у него на уме. Привязанность брата к этой женщине противоестественна. В другие времена я бы задумалась, не околдовала ли она его.

– А можешь поручить это Гортензии, – небрежно бросаю я, будто меня только что осенило. И пусть тогда Жозефина рыдает, ей все равно его не отговорить. Потом я резко меняю тему, так, словно вопрос решен. – Сегодня вечером у меня прием в твою честь.

– Да, слышал.

Гости уже, наверное, собрались, и моя парадная гостиная полна смеха и аромата духов.

– А кое-кого я пригласила специально для тебя.

– Очередную гречанку?

– Нет, итальянку. Она блондинка и очень скромная. Не то что твоя старая карга. – Это мое излюбленное прозвище для Жозефины. Забавно, что по-французски оно звучит как «богарнель». – Идем? – Я встаю, зная, что, освещенная со спины, кажусь совершенно голой. Он ужасается:

– Так ты не пойдешь!

– Почему это?

– Это неприлично.

Я смотрю вниз.

– Пожалуй, сандалии стоит заменить.

– У тебя платье просвечивает!

– Но так одевались в Древнем Египте, – протестую я.

После завоевания Наполеоном Египта весь Париж помешался на фараонах. Одержав решительную победу в битве у пирамид, военные начали везти домой разные диковины: расписные саркофаги, алебастровые сосуды, маленькие резные фигурки из ярко-синего камня. В моем дворце в Нейи целых три комнаты заняты египетскими артефактами. И на каждый день рождения Наполеон дарит мне что-то новенькое. В прошлом году это была статуя египетского бога Анубиса. А за год до этого – женская корона из золота и лазурита. Когда-нибудь, когда я стану слишком дряхлой, чтобы устраивать празднества в честь брата, я обряжусь в египетский лен и украшу грудь и запястья золотом. А после этого умру с честью – как Клеопатра. Она не стала дожидаться, пока ее убьет Август Цезарь. Она сама распорядилась своим телом.

– Ты чересчур увлекаешься древностью. – Он встает и, хотя не в силах отвести от меня глаз, говорит: – Надень что-нибудь другое!

Я стягиваю наряд через голову и бросаю на кресло. После этого иду через комнату и нагишом замираю перед гардеробом.

– Твое кисейное платье с вышивкой серебром, – говорит он и подходит ко мне.

– Я в нем была вчера.

– Другое, новое.

Мой брат все знает о покупках, произведенных его двором, – от продуктов для дворцовых кухонь до нарядов, заказанных придворными дамами. Последнее его особенно занимает. Он говорит, мы должны затмевать все другие европейские дворы, и если для этого каждой фрейлине надо закупать четыреста платьев в год, значит, так тому и быть. Если же женщина настолько глупа, чтобы появиться на пышном приеме в платье, в котором уже где-то показывалась, ее никогда больше никуда не пригласят. Обожаю своего брата за то, что он это понимает. Я достаю кисейное платье, и Наполеон кивает.

Он следит, как я одеваюсь, а когда я протягиваю руку за шалью, качает головой.

– Такие плечи грех закрывать.

Я поворачиваюсь, кладу шаль на комод и морщусь от резкой боли в животе. Бросаю быстрый взгляд на Наполеона – тот ничего не заметил. Не хочу, чтобы он тревожился о моем здоровье. Впрочем, недалек тот день, когда мою болезнь уже не скроешь ни румянами, ни пудрой. Она будет заметна по морщинам на лице и худобе.

– Ты никогда не пытался представить себе, каково это – стать египетским фараоном? – спрашиваю я.

Я знаю, при мысли о Египте он вспоминает Жозефину, ведь именно там ему открылась ее неверность. Но в Египте правители никогда не умирают. Прошла тысяча лет, а Клеопатра все так же молода и прекрасна. И чем больше находят золотых корон и фаянсовых ушебти[1], тем больше она приближается к вечности в людской памяти.

– Да, – усмехается он. – Мертвым и мумифицированным.

– Я серьезно! – возражаю я. – Императоры и короли были всегда. А вот фараона уже две тысячи лет как нет. Только подумай: ведь мы могли бы править вместе. – Он улыбается. – А почему нет? Правители Древнего Египта брали в жены сестер. Более великой пары во всем мире бы не было!

– И как ты мне предлагаешь это сделать? – спрашивает он. – Или забыла, что египтяне восставали?

– Ты завоюешь их снова. Раз уж ты австрияков покорил – мамлюков и подавно. Разве это так трудно?

– Да не очень.

Я беру его под руку, и мы направляется в мою гостиную.

– Подумай об этом, – говорю я. И весь вечер он не сводит с меня глаз. И хотя я уверена, что с той итальяночкой, что я ему нашла, ему будет хорошо, я так же точно знаю, что восхищение у него вызываю только я.

Дворец Тюильри, Париж

У Полины Боргезе есть только две вещи, которые никогда не лгут, – ее зеркало и я.

Когда она с первым мужем приехала на Гаити, я был единственным на плантациях отца, кто предупредил ее о гонорее.

Аристократы из числа белых и цветных боялись говорить правду ослепительной жене генерала Леклерка. Мне было всего семнадцать, но даже мне было понятно, чем закончатся ее похождения с неразборчивыми в связях мужчинами типа моего сводного брата: сначала болезненные спазмы, затем кровотечение и, наконец, лихорадка. Так что я сказал ей, кто я есть – сын Антуана Моро и его чернокожей любовницы, – и объяснил, какие ее подстерегают опасности.

Сперва она застыла и сразу стала похожа на деревянную резную статуэтку. Потом заулыбалась.

– Ревнуешь меня к брату? Обидно, что он француз, а ты всего лишь мулат, и я бы на тебя никогда внимания не обратила?

Она замолчала в ожидании моей реакции. Но мне уже доводилось видеть, как она таким образом заманивает мужчин.

– Это означает, что Симона мадам уже забыла? – спросил я. Он был цветной и два месяца состоял у нее в любовниках, при том что был куда темнее меня. Она зарделась, и я испугался, что далеко зашел.