— Будя болтать-то! — сердито прикрикнул на него Андриан. — Испеку! О себе подумай, о детях. Дом бросил, старый пес, семью забыл. Тебе ли воевать?

Сторожев махнул рукой.

— Не лотоши! Если не мне, кому же? Не на тебя надеяться. Ну, что там у вас? Разграбили, поди, сожгли?

— Нет, только твое взяли, а у ребят ничего не тронули… Прасковью было посадили, да выпустили, — красные, мол, с бабами не воюют. Устал народ от войны, работают, Петр, ровно черти. Да и жизнь стала легче. Разверстку отменили, вольная торговля открылась. Говорю: объявись, сдайся, может, жив будешь. А то ведь горе, горе в семье-то, Петя. — Голос Андриана задрожал.

— Горе? Какое горе? — У Петра Ивановича забилось сердце.

— Митьку-то…

— Что Митьку? — не своим голосом, страшно закричал Сторожев. — Убили, что ли?

Он поднялся и, схватив Андриана, бешено тряс.

— Ты что, очумел? — Андриан выругался и с силой высвободился из рук зятя. — Бандит чертов! У кого же рука поднимется на ребенка? Звери, что ли?

— Ну, да не тяни, не тяни, седой!.. Говори, что с ним?

— Лошадь ударила. Черт ее знает, так по лбу саданула — смотреть страховидно.

Андриан чиркнул зажигалкой, прикурил цигарку.

— Насмерть? — дохнул Петр Иванович.

— Доктор говорит, будет жив.

Андриан хотел что-то сказать еще, но вдали загрохотала телега.

— Уходи, убьют. Зол на тебя народ… У-у, Волк, ушел бы уж куда-нибудь.

— Куда уходить? — в великой тоске спросил Сторожев: вот он снова будет один, и ночь впереди.

— В чужую землю иди, все равно тут тебе крышка! Чего ждешь? Кого поджидаешь? Убили вашего Антонова, чай, слышал?

— Как убили? — рявкнул Сторожев. — Кто убил?

Андриан не успел ответить — телега приближалась.

Сторожев махнул рукой и исчез. Андриан оглянулся кругом, встал и скрылся в лощине.

Ночью Сторожев лежал, уткнувшись головой в траву. Хотелось плакать, но в воспаленных глазах не рождались слезы, только удушье давило сердце. Он не верил, что Митьку убила лошадь, нет, она не могла убить его.

Вспоминал: когда сын только что начал ходить, он сажал его верхом на кобылу, и ребенок, цепляясь ручонками за гриву, озаренный радостью, ехал и лопотал, захлебываясь словами. «Убили Митьку! Наследника моего убили! Выучить его хотел, вывести в люди, чтобы прибавлял богатство к отцовскому добру, чтобы новые сотни десятин прирезал к отцовской земле, чтобы вся округа ломала шапки перед сторожевским племенем… Убили наследника Митьку. А может быть, жив?»

…Бесшумно ползли, причудливо громоздясь, тучи, безнадежно, тоскливо каркали галки.

Стояли теплые сухие дни. Обгоняли друг друга, появляясь и исчезая, будто растопленные солнцем, ленивые облака, шуршали овсы, и одинокие встрепанные вороны бродили по жнивью.

Сторожев был один в поле, кишащем людьми. Он обходил их, незримый в кустах и густой траве. Он никуда не отходил от села и день и ночь, пока не приходил желанный сон, об одном думал теперь — о Митьке.

«Что я, брежу? Жив ли он или умер, не все ли равно: не помочь, не поправить».

Но уйти не мог.

«Хоть бы узнать, жив или нет», — сверлила неотступная мысль.

Наконец Петр Иванович решился разузнать о Митьке. Он вспомнил, что на дальнем поле есть загон брата Семена. Копны с дальнего поля не были еще убраны, их свозили после того, как убирали ближние поля.

Ранним утром, когда на востоке едва занималась заря и из лощины полз между копен скошенной ржи туман, на мосту затарахтела телега.

Сторожев выглянул из куста и узнал Семенова рыжего костистого мерина. В телеге, свесив босые ноги и встряхиваясь на ходу, сидел Семенов сын, Сашка. Телеги пошла медленней; мерин, тяжело дыша, взбирался на крутогор. Петр Иванович вышел из кустов. Сашка, узнав дядю, закричал. Сторожев остановил мерина и подошел к телеге. Парнишка дрожал и лопотал что-то неразборчивое.

— Я не трону, не трону тебя, ну! — крикнул Петр Иванович. — Заткнись, паршивец! Скажи, что дома? Что с Митькой? Да ну, говори, чтоб тебя…

Сашка — четырнадцатилетний, веснушчатый и бледный — тряс головой и бормотал что-то несвязное. И снова захлестнула Сторожева волна ярости к брату, ко всему, что было там, за невидимой чертой.

Будто кто-то шепнул: «Вот он, сын твоего брата, того самого, который был в комбеде, того самого, кто помогал Сергею делить с гольтепой твоих коров и твое зерно. Вот он, его щенок, живой, трясется от страха, а твой Митька, может быть, уже давно гниет в земле, окутанный клубком жадных, прожорливых червей».

Кровь била в голову, и остаток рассудка растаял о свистопляске бешенства и ненависти.

— Говори же, сукин сын! — взревел Сторожев, не помня себя, и хлестнул плетью по дощатому настилу телеги.

Сашка замотал головой и, повалясь навзничь, закричал:

— Дяденька, не бей! Дядя Петя, не трогай!

Сторожев поднял плеть. Парень по-звериному взвизгнул; мерин, до сих пор жевавший траву, вздрогнул от крика, попятился. Вторично поднятая плетка Петра Ивановича ожгла его круп, и вот, сорвавшись с места, лошадь огромными прыжками метнулась вправо, влево и галопом, вздымая пыль, помчалась через мост. В телеге беспомощно метался и колотился о доски Сашка.

Сторожев бежал за ним вслед, срывая из-за спины винтовку, но дрожащие руки путались в ремнях. Наконец, обессиленный, он упал на пыльную дорогу.

В тучах и ветре занимался день.

На следующее утро Петр Иванович с восходом солнца был на дальнем поле. И снова в холодную зарю затарахтели по мосту колеса.

Сторожев выглянул из-за кустов — ехал рыжеусый хмурый Семен. Солнце только что вылезло из своего багряного логова, и первый луч его заиграл на затворе винтовки. Семен держал ее на коленях и жадно высматривал кусты в лощине.

Еще два дня мучился в тоске Петр Иванович, неизменно бродя вокруг села.

Потом он решил пробиться в Дворики, на час, на два выгнать оттуда красных.

«Кто знает, — думал он, — много ли их?»

Он отрыл пулемет, спрятанный вместе с патронами, достал оттуда же, из заветного угла, гранаты и ночью подошел к околице.

Было тихо, утомленные люди спали. Замолкли собаки, не трещала колотушка сторожа.

Ползком, затаив дыхание, Сторожев пробрался к гумнам. И вот вспыхнули высушенные солнцем риги — две подряд. Через минуту завыла медная туша колокола, село просыпалось в пламени горящих риг. Набат то затихал, то снова бились в ушах его медные раскаты.

Вдруг в самой гуще валящего на пожар народа ахнула граната. Рвануло, на миг ослепило, мгновенно стало тихо. Потом жалобно застонал кто-то… Тотчас же лопнули еще две гранаты. Толпа ахнула, сжалась в комок. Потом будто кто-то с силой растолкал ее, и она развеялась.

Сторожев, сжав губы и словно одеревенев, поливал из пулемета улицы смертными струями.

Но вот около штаба послышалась властная команда, прекратилась беготня, на минуту смолкло все, и забегали винтовочные выстрелы, застрекотали ответно пулеметы.

Огненная игла впилась в правую ступню Сторожева, сразу намокло в сапоге, и прояснилось сознание.

Он прекратил огонь, бросил пулемет, винтовку и, волоча раненую ногу, уполз в ночь, провалился в какой-то погреб, отлежался, пока гонялись за ним красные по далеким оврагам, обшаривая кусты и болота.

Теперь у него был только револьвер с двумя патронами да шашка, на которую опирался он. Не было, казалось, надежды, нигде не слышал он тарахтения пулеметов и железного лязга орудийных выстрелов. Восстание погасло, как гаснут с шипом и чадом сырые дрова.

Успокоенные люди работали на гумнах: велик был урожай в тот год.

Медленно текли дни, и незримо смыкался круг, внутри которого бродил Сторожев.

Почти неделю его лихорадило. Рана на ноге болела, не давала ни двигаться, ни забыться. Он еле-еле переносил ползком свое тело, отощал и бредил наяву боями и победами. В этом разбитом, развалившемся человеке тлел еще огонь неукротимой злобы.