«Вона что, — толкует Евсей соседу Семену. — Безо всяких, выходит, партиев, пропади они пропадом! Оно что ж… Вроде того…»

Где уж Евсею понять обман. Его окружают обманом со всех сторон: обманывает эсер, обманывает кулак, и все в один голос твердят, что главные обманщики — большевики!

Евсей чешет затылок. «Ах, ироды! Ах, малюты! И хлеб забирают!»

И вот десятки тысяч Евсеев от колебания туда-сюда переходят к волнениям, пока еще, впрочем, мирным. Но кулак не теряет времени: он находит вожаков для волнений вооруженных. Разве им важно, что Антонов авантюрист, готовый служить кому угодно? Послужит, стало быть, и нам, а плохо будет служить — по шапке. Ему можно даже отпустить пуд фимиаму: пущай-де нюхает до одурения. Вожака окружают старыми прожженными демагогами. Вожак сколачивает армию, демагоги пишут «беспартийную» программу, агенты их сеют в селах зловещий слух: большевики порешили начисто извести голодом мужицкое племя.

Искра попадает в порох, и без того готовый вспыхнуть.

Объединение крестьянства получило свое официальное название: «Союз трудового крестьянства» — сокращенно СТК. На тайных кулацких сходках выбирали сельские, волостные и уездные комитеты. Делегаты уездов выбрали губернский комитет, председателем поставили Плужникова. Кулаки верили святоше, и он не обманул их ожиданий.

Комитет решил начать восстание в июле. Однако понадобился еще месяц для завершения множества дел. К началу августа все было готово: голодные села, распропагандированные агентами Плужникова, дали согласие примкнуть к мятежу. Антонов объявил, что отныне его ставкой и местопребыванием губернского комитета будет село Каменка Тамбовского уезда и там он даст сигнал к началу повстанья.

Так тамбовские мироеды и эсеры еще раз воткнули нож в спину революции: именно в те дни разгоралась кровавая борьба с Врангелем на юге.

Белые и зеленые действовали заодно, как и всегда, впрочем.

Мятеж начался.

Под штаб и комитет заняли школу и еще несколько зданий. Утром пятнадцатого августа комендант Трубка доложил «самому», что все готово.

Антонов покинул лесные землянки и обосновался по-человечески.

Конные разъезды патрулировали местность, каждого прохожего останавливали за десяток верст до «ставки» и допрашивали с пристрастием, куда идет, зачем идет. Дозорные не слезали с колокольни. На всякий случай предусмотрительный Ишин устроил под домами, занятыми «ставкой», подвалы с потайными выходами, где все было приготовлено для штабного и комитетского состава: койки, белье, еда с запасом недели на две. Один из подвалов отвели под тюрьму.

Вечером девятнадцатого августа Плужников созвал к штабу мужиков Каменки и соседних сел. Собралось тысяч пять — заняли лужок перед школой. Иные, чтобы лучше видеть, забрались на деревья и крыши соседних изб.

Невдалеке от школы, около ветхой хатенки каменского мужика Евсея Калмыкова, сидели Фрол Петрович, Андрей Андреевич, неизменный его дружок, и Данила Наумыч — дородный, в сапогах-бутылках, бывший волостной двориковский старшина. Этих мужики послали в Каменку уполномоченными, посмотреть, что, мол, да как.

…раз послали, стало быть, за делом, — уверенно доказывал Фрол Петрович рядом сидевшим. — И ты не спорь со мной, Андрей, не спорь. Разверстка всех душит. А Лександр Степаныч теперича, слышь, за мужика встал, противу коммунии, надо быть. И разверстку, выходит, долой. Понятно ли вам?

— Уж как не понять, Фрол Петров, — согласился Евсей, худенький, горбатенький мужичонка с птичьей головой. — Да только черт их знает, что из этого выйдет.

— Оно конешно, — покорно вторил Фролу Петровичу Андрей Андреевич. — Разверстка, ясно, того-этого… Только, скажем, чего им с меня взять? На печке пятеро ребят, под печкой стадо крысят. Вот и все мое богатство. Меня разверстка не касаема.

— Вот, вот! — яростно воскликнул Данила Наумыч и важно надулся. — Мастаки красные вашего брата красными же словесами улещивать. Богатеев, мол, разорим, все их добро — вам…

— Верно, Данила, — поддакнул ему Фрол Петрович. — Только от чужого добра прибытка не жди. Да и его погодя отберут. Отберут, Андрей, не спорь со мной. Не-ет, коммуния всем удавка, что тебе, что мне, что Данилке. Ты вникай, Андрей, вникай.

— Я вникаю, вникаю, — торопливо пробормотал Андрей Андреевич. — Не хотел бы вникнуть — не оттопал бы с тобой эстолько верст от Двориков. — Он помолчал и добавил: — Но кровищи прольется, и — и…

— Дурной кровищи не жалко! — презрительно проворчал Данила Наумыч.

На них зашикали: представление начиналось. На школьное крыльцо вышел Плужников в сопровождении пятнадцати членов губернского комитета, принарядившихся ради случая, что называется, «по-кобеднишнему». Перед крыльцом выстроились десятка два пожилых и молодых людей, хорошо одетых и вооруженных. Потом на площади появился ударный полк Санфирова и окружил толпу цепью. Блеснули на солнце трубы. Из школы выскочил денщик Антонова, что-то шепнул на ухо Плужникову и убежал обратно. Плужников поднял руку, трубачи сыграли сбор. Толпа замолкла. Григорий Наумович начал говорить. С приторной улыбкой обратился он к собравшимся, и дребезжащий голосок его поплыл над людской громадой.

— Братики, сестрички! День-то ныне какой! На сходках ваших тайных сами вы выбрали губернский комитет трудового крестьянства, вот он, перед вами! — Плужников показал на выстроившихся бородачей, и те поклонились миру; мир загудел ответно. Плужников, потерев руки, продолжал: — И в нем, в комитетах сельских, волостных и уездных, середнячки, зажиточные и беднячки объединились в братском объятии. Теперь уж мы навсегда воедино! Да и ворог у нас единый — коммуния проклятущая! Красные-то, братики, голуби мои, нарочно друг на дружку нас натравливают, чтобы извести голодом силу мужицкую. И армия у нас есть — наша защитница, и завтра в бой ее поведет главнокомандующий наш Александр Степанович Антонов. Он и допрежде страдал за вас и теперь постоит, верьте мне, братики!

«Братики» помалкивали. Трубачи еще раз сыграли сбор, и тут на крыльцо, окруженный штабом, вышел Антонов. На нем была красная суконная гимнастерка с золотым шнуром по вороту, красные галифе, рассеченные серебряным лампасом, блистающие лаком сапоги гусарского покроя с кисточками, через плечо висела шашка с золоченым эфесом и серебряным темляком. Дрожа, точно его била лихорадка, он снял фуражку с золотым кантом по козырьку, поклонился на четыре стороны миру. Мир опять загудел, в толпе произошло движение, все хотели посмотреть на «самого», впервые явно показавшегося народу… Из народной гущи вышли три седобородых старика и поднесли Антонову хлеб-соль на деревянном резном блюде, покрытом богато вышитым рушником. Антонов обнял и троекратно расцеловался с ними. Передав Абрашке блюдо, Антонов начал говорить срывающимся, лающим голосом:

— Слуга ваш, братцы! Из вас же, той же крови! А все они. — Антонов выдвинул вперед Токмакова и Кузнецова — тучного, стареющего человека. — Командующие первой и второй армиями Токмаков и Кузнецов нашей же породы, а Петр Михайлович к тому же политический каторжанин. Ишин Иван Егорович, подойди! Да кто его не знает! — Ишин, глупо ухмыляясь во всю бурую физиономию, поклонился народу. — Он член губернского комитета, он запасы нам готовил и тоже на каторге отбыл. А вот эти молодцы, — Антонов показал на выстроившихся у крыльца, — командиры наших полков, кровь и плоть мужицкая. Все страдали за одно. Но теперь конец! Теперь все, как один, — за землю и волю! — Антонов обнял и поцеловал Плужникова в его маслянистую плешь, как бы утверждая единство армии и политического руководства.

Фрол Петрович толкнул Андрея Андреевича в бок:

— Видал, видал?

— Кормилец наш! — со слезой воскликнул Данила Наумыч. — Да я к тебе всех сынов пошлю!