— Представитель ЦК товарищ Фирсов, — представил Антонов приехавшего эмиссара.

— Этот настоящий, — буркнул Сторожев. — Два дня обрабатывали его с Юриным.

— Дураки! — презрительно бросил Фирсов, когда утих смех, вызванный словами Сторожева. — Обрабатывали! Кого не надо — два дня держите в контрразведке, а кого надо — зевнули. Идиоты! За грош отдали Ишина.

— Не очень горюем, — усмехнулась Косова. — Давай выкладывай, что привез.

Фирсов вынул носовой платок, вытер шею — в комнате было жарко — и обратился к Антонову:

— По поручению центрального комитета партии социалистов-революционеров передаю вам привет!

— За привет спасибо, — ухмыльнулся Шамов. — А не прислали ли они с тобой оружия?

Антонов рассмеялся. Он радовался: наконец-то там наверху опомнились и помогут ему в трудный час.

Фирсов надменно осмотрел Шамова с ног до головы.

— Я прислан по особому поводу. Международное положение и положение внутри страны после Десятого съезда большевиков сложилось для нас неблагоприятно. Политика нашей партии сейчас заключается в том, чтобы сохранить кадры. А ты: «Оружие не прислали ли?» Крутитесь в этой дыре и дальше своего носа ни черта не видите. Вояки! Вы потеряли головы и бьетесь лбом о стенку. Вы мешаете нашим планам, понятно?

— Дальше! — Антонов чуть не скрипел зубами от ярости. Вот так порадовали его верхи!

— Мы предлагаем для сохранения кадров ликвидировать восстание. Если не подчинитесь — мы откажемся от вас.

Лицо Антонова побелело, губы задергались, еще острее обозначились скулы.

— А-а, сволочи! — закричал он. — Я знал, что вы продадите меня! Плужников, Шамов, вы что молчите?

— Слышь-ка, милок, — обратился Плужников к Фирсову. — Скажи ты нам, за коим же бесом мы все это затевали? Чтобы выхлестать из народа кровушку и сдаться, ничего не добившись?

— Обстановки не понимаете, не понимаете течения исторических процессов! — холодно процедил Фирсов, с презрением глядя на «батьку». — Повторяю: сейчас в открытую с большевиками воевать нельзя. Силы надо беречь, оружие беречь, в подполье уходить. Так постановил центр.

— И правильно постановил, — заметил Санфиров. — Народ войны не хочет. Нас бандитами начали звать. Народ мира хочет!

— Яшка, и ты меня продаешь?! — крикнул Антонов.

— Нет, не продаю, Александр Степаныч. Здраво мыслю, только и всего. Отзвучали набаты, кончилась война, мир идет на поля…

— Стишки начал сочинять, дур-рак! — злобно прошипел Сторожев. — Командир гвардии, чтоб тебя!..

— Молчи, Петр Иванович…

— Не верь, не верь Яшке, Саша! — закричала Косова. — Продаст.

— Тут нет Сашки! — разъярился Санфиров, ненавидевший Косову. — Тут сидит командующий армией восстанья. Тут решаются большие политические дела, и бабе здесь делать нечего.

— Убью, подлый! — Косова выхватила револьвер.

Антонов ударил ее по руке. Револьвер упал.

— Александр Степанович, — сказал Сторожев, — плюнь на иудушек! Пока не отвоюем власть, будем воевать. Силы у нас еще есть.

— Верно, верно! — поддержал его Шамов.

— Сомнут! Всё сейчас против нас, — предостерегающе сказал Санфиров.

— Стало быть, что же? К красным идти на поклон? Милости просить? — Антонова трясло от гнева. — На веревке тебе, Санфиров, покачаться захотелось?

Фирсов встал.

— Вот что — в последний раз предлагаю: прячьте людей, закапывайте оружие.

— Пошел вон! — зарычал Сторожев.

Фирсов, пожав плечами, вышел, бросив на ходу:

— Завтра соберите комитет и штаб. Думаю, они умнее вас.

— Продали, продали! — Антонов заскрежетал зубами и повалился на стол. Все бросились к нему.

— Опять! — Шамов безнадежно махнул рукой.

— Что с ним? — спросил Сторожев.

— Припадок.

Вызвали армейского врача Шалаева. Через час Антонов пришел в себя, поманил пальцем Плужникова, который сидел на кровати и с тревогой следил за манипуляциями врача.

— Верно сказал этот пес, надо созвать комитет, Наумыч, — прохрипел Антонов. — Дело серьезное, без народа не обойтись.

Вечером в избе, где жил Антонов, за закрытыми ставнями пьянствовали Антонов, Косова и Герман.

Они собрались выпить, чтобы разогнать дурное настроение. Фирсов нарушил обычное молчаливое душевное равновесие Антонова. Косова, любившая его истерически (да и какого иного чувства мог ждать Антонов от этого чудовища?), хотела рассеять дурное настроение ее героя и любовника, а Герман был рад придраться к любому случаю и напиться.

Пил Антонов из стакана большими глотками, ничем не закусывая, мрачно смеялся, то порывался куда-то идти, кому-то «разбить башку».

Косова, сидя у него на коленях, прижималась к нему, целовала бледные, пьяные губы.

— Ну, полюби, полюби меня, Саша! — блудливо бормотала она.

— Уйди, Марья! — Антонов грубо отталкивал ее от себя.

— Кто приласкает тебя, кто утешит, кто думы твои разделит, миленок? — шептала Марья ему на ухо. — Ведь из-за тебя в это дело пошла.

— Не з-звал…

— Какая же тебе баба нужна?

— Н-не такая, — твердил Антонов. — Н-не такая.

— Чистенькая, добренькая? И чтоб с тобой через реки крови? Найди, найди такую! — Косова истерически рассмеялась. — А я… Через реки крови, через лощины, трупами забитые… Знаю твои мечтания… На белом жеребце в Москву въехать. Так слушай! Со всех попов ризы сдеру — ковром положу под твоего коня. На пути твоем все придорожные столбы коммунистами увешаю. Всю Россию заставлю тебе поклониться, а кто не захочет, тому башку прочь… Сама, сама головы резать буду! Девок тебе косяками пригоню… Саша!

— Уйди! — Антонов со страшными ругательствами столкнул Косову с колен.

Она упала, целовала его босые ноги. Он начал бить ее по лицу.

— Бей, бей, — визжала она, простоволосая, бесстыдная в своем вожделении. — Бей, Сашка, все равно полюбишь меня, нет у тебя никого больше и не полюбишь никого!

Антонов отпихнул ее, взял бутылку, жадно глотал вонючую самогонку, упившись, уставился в одну точку мутными глазами, потом хриплым голосом запел любимую свою песню:

…Ночью, совсем потерявшие остатки разума, они спустились вниз и, шатаясь, пробрались к амбару. Там вторые сутки ждали своей участи пленные коммунисты. Герман отпер амбар, зажег свечу в фонаре, висевшем у притолоки.

Пленные — их было пятеро: четверо мужчин и девушка-учительница — сбились в кучу и, тесно прижавшись друг к другу, ждали смерти.

Антонов, не целясь, выстрелил в угол. Девушка вскрикнула.

— Т-ты не можешь, — сказала Косова, ее шатало от самогонки. — Д-дай я!

Она прицелилась, маузер дал осечку, прицелилась еще раз…

Из угла выскочил чернявый, босой человек, в одном исподнем и крикнул:

— Палачи, убейте! — и рванул на себе рубашку.

Дрожащими руками Герман выхватил браунинг и выстрелил в белое пятно, человек упал и пополз в угол, к своим. Потом Косова и Антонов начали палить в живую, шевелящуюся, стонущую кучу.

И вдруг из нее начал вырастать человек…

Хватаясь за бревна, вставала девушка. Она обернулась к убийцам, колеблющийся свет упал на ее лицо, обагренное кровью.

Дико завизжала Косова; выронив маузер, она бросилась бежать; с безумным, перекосившимся от ужаса лицом пятился назад Герман; Антонов захрипел, метнулся к двери, упал и расшиб о косяк голову.

В амбар вбежали люди.

На заседании комитета, которое охранял усиленный наряд из личной охраны Антонова, присутствовало человек тридцать — вся верхушка восстания.

Сторожев, приглашенный на заседание, заметил, как ухаживали штабные за крестьянами — делегатами района. Антонов величал их по имени-отчеству, подвигал им лучшие блюда — на столе была расставлена закуска: баранина, студень, пиво. Важные, осанистые мироеды чинно разглаживали бороды, слушали бесстрастно речи и солидно помалкивали.