— Главного смутьяна, старикашку одного, я приволок. Посадил в каталажку, но что с ним делать, знать не знаю.

Адъютант пошел с докладом, а вернувшись, разрешил Сторожеву зайти к «самому». В дверях Сторожев столкнулся с мрачным Сапфировым.

— Что там? — спросил его Сторожев, услышав пьяную песню в кабинете.

— Гуляют! — Санфиров сплюнул и смачно выругался. — Смутно у меня на душе, Сторожев. Не то я думал увидеть…

— Пошел-ка ты со своей душой, — грубо оборвал его Сторожев. — Тут такие дела затевают красные — держись! — Он постучался и вошел в кабинет.

Антонов, Косова, Герман и Ишин пили. Герман играл на гармонике и орал во всю глотку:

— В-верно, на коленки! — выкрикивал Антонов с блуждающим взглядом. — Всех, всех! Ничего, м-мы с мужиком еще столкуемся. Эй, Сторожев, где старик?

— Да в каталажке он, Сашенька, — отвечала Косова, растерзанная и пьяная. — В подвале он, миленок, ожидает царствия небесного.

— Привести! — распорядился Антонов. — Ну, чего уставился? — крикнул он Сторожеву. — Иди веди.

— Избили его мои ребята, — хрипло сказал Сторожев. — Пусть отлежится малость.

— П-пусть, — согласился Антонов. — А п-потом веди. У-у, звериное племя! — с угрозой бросил он вслед вышедшему Сторожеву: — Гуляй, братва, наша берет! — И запел фальшивя:

— У Ленина был, — бормотал между тем Ишин. — Ск-кажите, пожалуйста! П-правду какую-то приволок! П-правда! Ха-ха!

— Да брось ты, Иван! — выдавила из себя Косова. — Какая там правда! Нет ее. Сам же сказал: во щах слопали.

— Верно, Марья, верно! Какая там, к дьяволу, правда! — Ишин махнул рукой. — Хотите, расскажу сказку?

— Г-говори!

— В одном царстве, — начал Ишин, — за морями-океанами, за черным погорелым лесом жил царь. И было у него сто сыновей, и любили они одну бабу, подлую-расподлую…

— Вроде тебя, Марья, — Герман захохотал.

— Ну, ну! Ты! — вскипела Косова.

— Такую же злую, как ты, Марья…

— Эй, Ванька, помолчи, не то душу выбью! — Марья взялась за револьвер.

— Ладно, шучу… И та баба продала сатане свою душу… Вот призывает ее царь и говорит: «Мои сыновья люди злобные, из-за тебя топорами секутся. Полюби кого-нибудь из них, а то будет всем нам плохо». И сказала та баба: «Я того полюблю, кто сделает самое страшное, что только может сделать человек». Разошлись братья по белу свету, и били они людей, и жгли их дома, и землю портили, и груди у женщин вырезали, и младенцам распарывали животы. Но та баба смеялась. «Нет, — говорила она, — это еще не самое страшное…» Тогда пошел по миру младший брат, самый из всех братьев свирепый, разыскал он правду, приволок к той бабе и удушил на ее глазах. И сказала баба: «Вот ты сделал самое страшное. Только не могу я тебя полюбить, добрый молодец! Раз нет правды, то и любви быть не может». Рассердились братья на ту бабу, убили ее, разрезали на сто кусков и выбросили на свет божий, и сто собак жрали ту бабу, и сожрав — все подохли!

— Саша! Да что же это он рассказывает! — крикнула Марья. — Над душой моей смеешься? Повешу!

— Нет правды на свете, не повесишь! — загрохотал Ишин.

Сторожев ввел Фрола Петровича. Тот бестрепетно вошел в кабинет, снял шапку, перекрестился в правый угол.

— Мне некогда, — глядя исподлобья на Антонова, сказал Сторожев. — Вы уж разбирайтесь тут с ним, как хотите, а я по делам пойду.

— И-иди, черт с тобой! — икая, проговорил Антонов.

Сторожев поспешно вышел. Быть свидетелем расправы с Фролом Петровичем ему было вовсе не с руки. Прознай двориковское общество, что и он принимал участие в издевательствах над уважаемым и справедливым человеком, мужики, и без того злые на него, могут пойти на любое. «Подпустят красного петуха, и ищи виноватого!» — думал Сторожев.

— Это ты у Л-Ленина был? — обратился Антонов к Фролу, когда Сторожев ушел. — Н-ну, расскажи, чем кормили, чем поили, за сколько купили?

— Купили лаской да правдой. Точно, ласковые люди, что за Ленина скажу, что за Калинина, что за прочих. Объяснили нам всю нашу глупость.

— Будет болтать-то! — прикрикнул на него Ишин. — Обманули вас, дураков.

— Почему обманули, Егорыч? — обиделся Фрол Петрович. — Ехали мы, дорогой никаких восстаний не видели, народ сохи к весне готовит. Об Антонове поминали, смеются: неужто, мол, вы с ним до сей поры цацкаетесь?

Антонов в упор разглядывал Фрола Петровича, а тот стоял спокойно и, не мигая, смотрел ему прямо в глаза.

— Б-бумагу привез? — выдавил Антонов.

— Привез. Пишется в той бумаге: продразверстку долой, середнего мужика на вид.

— А н-ну, дай.

Фрол Петрович бережно вынул из-за пазухи листы.

— Истерлось то, что было напечатано: читали их сотни людей, тысячи рук держали.

Антонов вполголоса прочитал декрет о натуральном налоге, телеграмму Ленина в Тамбов.

— С-собачья кость! — крикнул он. — Обманули вас! Обманули в семнадцатом и еще раз обманут. Неужто в-веришь им?

— Что ты, господь с тобой, испужал ты меня, Степаныч! — проговорил Фрол Петрович. — Да ты пойми: кому нам верить — тебе или Ленину? Ленин-то, ого-го! У него вся Россия! А у вас — клок сена под задницей. Да и того скоро не будет.

— В Москве был, научили тебя большевики! — Ишин гоготал пьяно и пучил глаза.

— Подлый, подлый! — визжала Косова.

— Помолчи! — обрушился на нее Фрол Петрович. — Степаныч, возьмись за разум, послушай меня. Добром тебе говорим: кончай войну. На другую точку мы стали. Ленин всей своей силой на тебя вот-вот навалится. Отольются вам наши слезы.

Антонов цыкнул на него.

— Целуй мою ногу, старик, отпущу. Не поцелуешь — убью.

— Меня убьешь, другие правду найдут. Народ наш упорный, он свое возьмет. И вас, кобели, покарает. И страшный будет у него расчет с вами. Отдай мне листы, пес! Правда в них!

Антонов на мелкие куски разорвал бумаги. Герман огрел Фрола Петровича плетью по лысине, кровь потекла по лицу старика. Он шагнул вперед, споткнулся и упал. Косова и Герман подскочили к нему, топтали ногами. Ишин носком сапога метил в лицо.

— Убей его, убей его, Саша! — визжала Косова.

Фрол Петрович, цепляясь за стену, поднялся. Вид его был страшен.

— А не боюсь я вас, псы! Бейте — не убьете. — Сильным рывком он открыл окно, закричал: — Народ, люди! Да когда ж будет конец нашей муке!

Ишин начал тащить Фрола Петровича от окна, тот ударил его локтем, удар пришелся по глазу. Ишин завертелся волчком. Фрол Петрович схватил Антонова за шиворот, подтащил к окну.

— Ну, скажи, бандит, что ты меня убить задумал! Покажись народу, кобель!

Антонов вырвался из его рук.

— Ага! — торжествующе закричал Фрол Петрович. — Народа боишься? Ну, стало быть, крышка тебе!

Косова выстрелила в него. Фрол Петрович схватился на плечо — оно кровоточило, прислонился к стене.

— Убить вздумали? — прохрипел он. — Кого? Кто я? Руки, которые принесли свет. Он зарей утренней полыхает над миром. И ни вам, мошенники, и никому вовек не потушить его!

Прогремел еще один выстрел: это стрелял сам Антонов. Но он был сильно пьян, револьвер дрожал в его руке, выстрел не задел Фрола Петровича.

Не видать бы Фролу Петровичу света белого, если бы в кабинет не ворвался привлеченный выстрелами Санфиров.

Он выхватил у Антонова маузер, стал перед Косовой.

— А ну, довольно! — гаркнул он свирепо. — Убери, сучка, маузер, не то я из тебя кишки выбью.

Потом поднял Фрола Петровича и понес к выходу.

У школы стояли его санки.

— Отвезите в больницу, — тяжело дыша, приказал Санфиров адъютанту.