«Каторга, — подумал Листрат. — Так вот всю жизнь и мечется, двух сыновей вырастила, а какая от них радость?»
Мать поставила на стол миску со щами, положила ложку, хлеб и уставилась на сына влажными счастливыми глазами.
Печальна была ее жизнь! Звали старуху Аксиньей, но поди давно забыли ее имя. За хриплый, надорванный голос прозвали Хрипучкой, за неудачную, злопечальную судьбу — Каторгой.
Поди же ты, не задалась жизнь человеку! Пьяница муж, подлец и безобразник, выбил человеческую душу, ушли на войну сыны.
И не выплакать старым глазам горя, и вздрагивают в рыданиях сухонькие плечи, и все горше жизнь, и редки ее улыбки.
Листрат ел и не спеша выспрашивал о сельских новостях. Было ему хорошо, не хотелось думать, что вот через час снова поедет он в туманную морозную даль и снова надо настораживаться, выглядывая врага.
3
Дверь с визгом открылась, и вошел Лешка — в папахе с зеленой полоской, в плотно подпоясанной поддевке, вооруженный. Он вошел и направил на Листрата револьвер.
— Брось баловаться! — прикрикнул Листрат и зачерпнул ложкой кашу. — Ну, брось, говорю, сам стрелять умею.
Мать, онемевшая в первое мгновение, ахнула, потом вскочила, забегала, захлопотала, заулыбалась, и по бледным щекам снова потекли слезы.
— Леня, Лешенька, Ленечка!.. Господи, вот и съехались соколы, вот и вместе. Раздевайся, сынок. Он не тронет, Листратка-то. Ты не тронь его, Листратушка. Не тронешь ведь, а?
Она то умоляюще смотрела на Листрата, то дергала за поддевку младшего — розовощекого, безусого Лешку, то принималась дрожащими руками расстегивать его пояс и опять бежала к Листрату.
Листрат вытер усы, посмотрел сурово на брата.
— Ну, чего стал? Садись. Поди, есть хочешь? Вот кстати и гостя к обеду принесло. Не стреляться же нам с тобой в избе. И так еле держится.
Лешка недоверчиво глянул на брата, торопливо сбросил шапку, сунул в кобуру револьвер и обратился к матери:
— Вот встреча, елки зеленые! Ну что ж, теперь бы выпить?
— Припасла, припасла бутылочку, — прохрипела Аксинья.
— Ты что же, — спросил Листрат, — лошадь мою не видал, что ли?
— Нет, кобылу позади избы привязал.
— Ишь ты, сукин сын, — нахмурился Листрат, — сам в избу, а лошадь на холоде… Поди, она тоже жрать хочет… Ну, сиди, сиди! — крикнул он, видя, что Лешка поднимается. — Я в хлев ее поставлю. Овса-то нет?
— Мы у мужиков овес не грабим, это ваше дело грабить. Мы мужика не трогаем.
Лешка зло скривил рот, а Листрат усмехнулся:
— Ну, не ерепенься, защитник мужицкий! А овса нам, между прочим, выдали. — И вышел из избы.
— Вот так принесло меня, — вслух подумал Лешка. — Ну, добром нам не разъехаться.
— Ничего, ничего, Ленюшка, я ему скажу, Листратке-то, я ему прикажу, он не тронет, — успокаивала мать.
Лешка разделся, одернул вышитую петухами рубаху, расчесал перед осколком зеркала русые кудри, покосился на небрежно оставленный Листратом браунинг, вынул из кобуры паршивенький «смит-вессон» и сунул его в карман кожаных галифе. Когда Листрат вошел в избу, Лешка глотал щи, на столе стояла бутылка самогона, а мать крошила в миску соленые огурцы.
— Хорошая у тебя лошадь, — сказал Листрат, согревая у печки закоченевшие руки. — Давно ходит?
— С осени. В разведке под Сампуром был, одного вашего хлопнул. Так с седлом и перешла. Засекается только.
— Хорошая кобыла, — повторил Листрат и, скользнув взглядом по Лешкиной фигуре, заметил: — Красуешься все, защитник? Тебя что же, мужики просили их защитить или ты по своей воле?
Лешка, краснея, ответил:
— Мы свободу мужику добываем.
— Ишь ты, — усмехнулся Листрат, — тоже, стало быть, за свободу? Скажи, пожалуйста, как сошлось: и ты мужику свободу добываешь, и я тоже. И бьем друг друга. Как же это выходит?
Лешка не нашелся, что сказать.
— Так, Леша. В каких же ты чинах у Антонова состоишь, какая у тебя бандитская должность?
— Ты потише! Насчет бандитов дело темное. В Вохре я — облизывая ложку, заносчиво отвечал Лешка. — У нас начальство крепкое, не то что у вас. Наш командир — Сторожев, Петр Иванович. У него и служу.
— Так. У старого хозяина, стало быть? Все хозяев себе ищешь, никак не можешь без хозяина обойтись, а?
Лешка опять смолчал.
Листрата разбирала злоба.
— Ты сказал: за свободу бьешься. Вы что же, и Петру Ивановичу свободу заодно завоевываете? Чтоб, значит, вместо трех работников четырех нанял, а мы к нему опять в холуи?
Мать торопливо, точно боясь, что ее не дослушают, стала жаловаться, что Петр Иванович дал ей муки пятнадцать пудов за Алешкино услужение, и мука-то затхлая, а теперь дня не пройдет, чтобы не упомянул про долг и не посрамил ее нехорошими словами.
Лешку залило пламенем, а Листрат только шевельнул бровью да посмотрел сбоку на брата.
— Ну, выпьем, что ли? — сказал он сурово. — Выпьем за свободу, брат, а? Пес с ней, как говорится, какая она на данный момент, красная или зеленая.
Лешка нацедил в мутные граненые стаканы самогона. Листрат понюхал содержимое, потом, закинув голову, выпил крепкую пахучую жидкость и положил в рот кусочек огурца.
— Здорово ты пьешь! — восхищенно сказал Лешка.
— Привычка, — подмигнул Листрат. — Недаром в Царицыне шесть лет в слесарях был. В Царицыне люди здорово пить умели. Пыль-то там в глотку пластом ложится, вот ее и отмачивают. Там, брат, и пить умеют и воевать умеют.
Братья помолчали.
— А зря ты со мной в Царицын не поехал, — продолжал Листрат. — Право слово, зря. Побывал бы ты в Царицыне года два назад осенью, увидал бы настоящих людей. А теперь Ленин в Тамбов комиссара особого назначения товарища Антонова-Овсеенко послал. Этот большого ума человек! Вот погоди, возьмется он за ваших хозяев, камня на камне не оставит! Он, брат, армии громил, а ваше кулачье в три счета перетряхнет. Эх вы, тюхи да матюхи!
Лешке хотелось ответить что-нибудь обидное, такое, что бы рассердило Листрата, взорвало его. Он прищурился, скривил рот в усмешку, но обидных слов не находилось.
— За нас народ стоит, — пробормотал он. — И мы за народ. Мы за землю воюем. Вот.
Листрат захохотал.
— Скажи, пожалуйста, — шумно сказал он. — Петру Ивановичу землю отвоевывает!
— Всем мужикам, — нахмурился Лешка. — Вы у мужиков землю взяли да совхозам отдали!
— И тебя, стало быть, землей обидели? У тебя тоже землю отняли? У тебя, конечно, большие земли были! Погляди, маманя, на борца за крестьянское дело. Родила дурака на свою шею. В других губерниях честь честью к весне готовятся, а тут вас, дураков, усмиряй. Воины!
Лешку взорвало.
— Ты нас не тронь! — закричал он, и глаза его налились яростью. — Я твоих не трогаю, ты моих не касайся. Лакай самогон да помалкивай. В других губерниях вашей власти тоже скоро конец будет. Дай срок — и тебя на веревку потянут.
— О? — Листрат засмеялся и налил в стакан самогону. — Неужто конец? Ты мне по родству осину покраше определи, Леша. И мамаша тебя просит. Кланяйся, мамаша, сынку — он брата своего вешать удумал!
Листрат рассмеялся так весело, что и Лешка повеселел. Мать сидела и ничего не понимала. Да разве поймешь? Ездят люди, злобятся, друг на друга, и каждый расхваливает свое дело…
Но когда Листрат насмехался над Петром Ивановичем, Аксинья и радовалась и содрогалась. Петр Иванович казался ей вечным хозяином, и вечно должны были у него батрачить Аксиньины дети: пять лет тянул лямку Листрат, поломойкой ходила на сторожевский двор сама Аксинья, потом Лешка пошел батрачить к Петру Ивановичу.
— У него все мужики в долгу, — шептала Аксинья Листрату. — Он захочет, так все село вот так зажмет, — и Аксинья сложила свои пальцы в хрупкий кулачок.
Листрат с печалью смотрел на нее, сжавшуюся, жалкую, и вспомнил: много лет назад, утром, привела она его мальчишкой, к Петру Ивановичу, а он стоял на крыльце избы суровый, едва слушал просьбу Аксиньи вывести в люди ее сынишку и баском выговаривал:
