Керим погасил свет. Теперь он лежал на диване вниз лицом. Он ничего не видел, но знал, что на неубранном столе четыре бокала. Кому принадлежали они? Кто бывал здесь — Наги, Тогрул или сюда ходят теперь вовсе незнакомые Кериму люди? Господи, ну какое же тебе дело до тех, кто пил вино из этих бокалов? До тех, кто входил в эту комнату… И не наваждение ли та, живущая в памяти Керима ночь? Неужто, кроме тех двух девушек, и вправду нет женщин во всем мире…

А они, те девушки, едва настало утро, ушли, словно растворились. Они не разрешили Наги и Кериму проводить их. Впрочем, ни Наги, ни Керим на этом, кажется, особенно не настаивали. Ведь впереди было так много встреч, и первая из них — сегодняшним вечером, все на той же стоянке такси. Но этой вечерней встречи не получилось — девушки не пришли. Тогда, напрасно прождав их, Керим расстался с Наги, и один пришел сюда, в эту квартиру, и на этом вот продавленном диване плакал навзрыд, так он плакал первый раз в своей жизни. Сколько потом дней кряду в одиночестве напрасно ждал он здесь, в этой комнате… Однажды Керим, выпив, во всем признался Наги. Он говорил, сбиваясь и задыхаясь, и по лицу его текли слезы. Ни улыбки, ни слова неверного не позволил себе Наги в тот раз, не сделал ничего, что могло бы испачкать память о девушке в сердце Керима. Наги словно боялся спугнуть волшебство той ночи. Как благодарен за это был ему Керим!

В то, что ночь та была необычной, сумасшедшей, счастливой случайностью, Керим верил тогда безоглядно. И вот теперь, пять-шесть лет спустя, никто на земле не знал, как важна была Кериму вера в волшебство, в неповторимость той ночи…

Он долго лежал, не зажигая света, уткнувшись лицом в обивку продавленного дивана. Глаза его были закрыты, но Керим снова и снова видел льющийся лунный свет. И еще он видел четыре бокала. Свет вливался в бокалы, плавился в них, и бокалы растворялись, исчезали в потоке света. И когда в серебристом облаке растворился последний бокал, Керим уснул.

И вот он уже в знакомом ущелье. Внизу стелется, мерцая, пелена белоснежного тумана. Во всем мире только Керим и серебристо-белое сияние. Постепенно в этом зыбком сверкающем мире прорисовываются сказочные тени — тень горы, тень дерева, темь куста…

Откуда-то до Керима доносится тонкий запах росы, теплый — молока, резкое дыхание молодой травы. Ни одной травинки не видно в этом мерцающем ущелье, но все-таки он знает, что там, под плотным светящимся туманом, заполнившим ущелье, растет свежая пахучая молодая трава.

Вдруг из плотной пелены непрозрачного света выступили тени, до боли знакомые Кериму. Он узнал силуэты выстроившихся в ряд деревьев. Гору. Знакомый до последнего листочка куст. Но и эта гора, и деревья, и куст тонули в затопляющем ущелье светлом тумане и оставались лишь миражами, тенями. И Керим не мог понять, то ли красота самого тумана мешает явиться знакомым теням в настоящем их виде, то ли зыбкие тени пришли, чтоб напомнить ему о деревьях, кустах, горе его детства, то ли мерцающее сияние, окружающее Керима, исходит не из ущелья или равнины, а рождается на незнакомой ему планете, куда и тень дерева, и тень горы, и тень куста проецировались его памятью, словно переводные картинки из мира детства.

И эта деревня в верховьях ущелья, что, как тайной, окружена клубящимся светом, — такой она приходила и в сны Керима. Что за светящаяся связана с ней тайна, о господи? Ведь было же время, когда Керим знал в этой лунной деревне, которую сейчас своим светом прорисовывал месяц, каждый дом, каждую улицу, каждый клочок земли, а теперь они встают перед ним, словно лунным лучом исполненные наброски.

Он узнал вот этот набросок… На нем мальчик Керим, вырвавшись вечером из рук бабушки, забрался в мечеть, чтоб зажечь там светильник, и светильник этот должен был помочь убить войну, чтобы и отец Керима, и все, кого она забрала из этой деревни, вернулись, наконец, домой, вернулись живыми и здоровыми.

И ночь, в которую старая бабушка Керима молилась молодому месяцу, просила, запрокинув лицо к холодному свету неба, послать крохотный лучик добра в сердце председателя колхоза Самандара и колхозного сторожа Гейбата, потому что был день, когда Самандар сорвал дверь с их ветхой мечети, унес ее и навесил в хлеву, и жидкое пламя светильников плясало на ветру; а сторож Гейбат из-за несчастной горсти алычи ни за что оскорбил девушку, внучку старой Гызтамам — Лалазар.

А на другом рисунке этого месяца была ночь, и черный гроб, в котором однажды отнесли на кладбище бабушку Керима… И еще световое пятно — самая красивая девушка деревни возвращается из кино. И еще лунный рисунок — сам Керим, разглядывающий все это. Вот сейчас он встанет и пойдет…

Но куда он пойдет, Керим не знал. Он знал только, что непременно, обязательно должен идти. Но идти ему не хотелось. Еще немного побыть здесь, куда не долетало ни шума, ни шороха. Но он знал, что первые лучи дня позовут его в дорогу, и в этом была разгадка того, почему в удивительном своем сне Керим так боялся рассвета.

Он боялся, что солнце проснется и растопит белоснежный туман, сотрет с лица земли дорогие тени.

Проснется солнце — и мир покинут этот запах молока, дыхание росы. Взойдет солнце — и вместе с ним проснутся пауки и гады. Вновь зазвучат невыносимо громкие трели соловьев. Солнце разбудит кусты, целые заросли алых роз. И любовь тогда вновь примется колдовать, слагать свои приторные дастаны на фарсидский манер. Мир захлебнется тягучим сладким ароматом, едва лишь в нем взойдет солнце.

Взойдет солнце, и проснется время, — время учиться, время жать, время молотить… И времена председателя Самандара вспомнятся вместе с их жатвой и молотьбой, поспевающими хлебами и шумными гумнами, что затаились в самом отдаленном уголке этого мира, в той неведомой дали, где прячется солнце.

Здесь же, где находился Керим, времени не было. Не было ни жатвы, ни молотьбы зерна, ни жары не было, ни холода. Именно поэтому, должно быть, места эти и показались Кериму похожими на другую планету.

И по законам своего удивительного сна Керим знал, что он должен непременно пройти из конца в конец это ущелье до восхода солнца. Но тогда почему он не шел, чего ждал? То ли опьянил его воздух этих мест, не позволяя сделать первый шаг?.. Керим медлил. Словно в мире, где не было времени, не могло существовать и движения. Словно здесь и верно была другая планета, и законы ее оставались Кериму неведомы.

Он незаметно поддался призрачному, обманчиво похожему на небытие чувству, но длительное пребывание в абсолютном покое неожиданно пробудило в нем сомнение, и он содрогнулся, и внезапно открыл глаза, и увидел все ту же комнату и знакомую тень ка стене. Керим вздрогнул и проснулся окончательно. Тень на стене могла принадлежать только живому Наги, и, конечно, сам Наги неторопливо прогуливался по комнате, ожидая пробуждения Керима.

Наги продолжал молчать и тогда, когда убедился, что Керим проснулся; он только небрежно включил свет, все так же небрежно подошел к столу. Отыскав среди бутылок с вином одну нераскупоренную, Наги вытащил зубами пробку, выплюнул ее на пол. Затем поднес бутылку к губам и жадно, пока хватало дыхания, пил. Потом долго разглядывал на свет остаток вина. Затем принялся изучать лицо Керима, глядя на него сквозь все ту же бутылку. Это начинало походить на странную пантомиму. Наконец, Наги, по-видимому, обдумав мысль, заключил:

— Нет, тебе нельзя. — И пояснил: — Тебе пить вредно.

Оглушенный событиями ночи, Керим почти не понимал происходящего. Мелькнула дикая мысль: что, если, пока он спал, мир сместился куда-то, и комната эта сжалась, став ниже и уже, и диван этот показался ему сброшенным с какой-то неведомой высоты, и даже самого Наги будто бы только сейчас бросили на землю. Было похоже, что весь мир упал, став ниже и мельче, и Керим мучился этой тайной, не в силах ее разгадать.

— Ты что, еще не очухался?

Керим буркнул что-то в ответ, и сам подивился хриплому своему голосу.