Считая, что сидеть на хлебе — грешно, Гариб пристроился на кабинке, зацепившись ступнями за доски борта. Машина уже подъезжала к Бузбулаку. «Ладно, поглядим сейчас… Узнаете, кто чего стоит!» Наклонившись к шоферу, Гариб попросил его медленней ехать мимо чайханы, уселся поудобнее и запел… Но до чайханы машина не дошла. Возле правления, прямо на пороге, подняв руку, стояли два человека: один был из госконтроля, другого Гариб не знал.

Гариб бросил взгляд на чайхану: у входа толпился народ, все глядели сюда, в его сторону…

Гариба посадили в другую машину, грузовик с зерном тоже отправили в район.

Дней через пять в бузбулакской клубе состоялся открытый суд. Но суд был только так, «для галочки». Потому что все это время дядя Мирали каждый день с утра уезжал в район, а к слову его прислушивались: как-никак трое сыновей на войне погибли… В Бузбулаке известно было каждое словечко, сказанное дядей Мирали в райкоме, в суде и госконтроле. Знали даже про завитушку, похожую на рыбью голову, которую (по причине малограмотности) поставил вместо подписи дядя Мирали, подтверждая, что берет Гариба на поруки…

При всем том клуб был полон (большинство, конечно, пришло на суд поразвлечься). Сусанбер тоже была здесь — сидела в уголке, пристроив по обе стороны ребятишек. Дядя Мирали то и дело ободряюще поглядывал на Гариба — не бойся, мол, все в порядке, сейчас выпустят. А Гариб время от времени бросал взгляд на Сусанбер и тихонько покачивал головой: он был уже в курсе дела.

После суда они с дядей Мирали вышли из клуба вместе. Погода была самая что ни на есть весенняя. За те дни, что Гариб отсутствовал, повсюду расцвели и абрикосы, и алыча.

Гариб шел, смотрел на цветущие деревья и думал: нет, не годится. Потому что, сидя в тюрьме, пришел к твердому убеждению: ничего нет на свете глупее, чем такая вот, не ко времени, весна; не начнись весна этот год так рано, ничего, может, и не случилось бы.

Оба окна в квартире Джанали-муаллима были распахнуты настежь, дверь на лестницу он тоже приоткрыл и лежал на кровати, от полного и абсолютного безделья давно уже ломал голову над одним в высшей степени нелепым вопросом.

Джанали-муаллим размышлял о том, почему в прежние годы лето в Баку было несравненно жарче? В чем дело? Только в том, что раньше у него не было отдельной квартиры? А может, еще какие-то причины?.. Ну, допустим, одна из причин заключается в том, что в те годы, когда у Джанали-муаллима не было этой однокомнатной квартиры, ему очень не сладко жилось. Пять лет института: тридцать-сорок рублей в месяц (триста-четыреста старыми). Два года аспирантуры — это уже, правда, семьдесят. Пятнадцать из этих семидесяти он ежемесячно посылал в Бузбулак — матери. Потом год «почасовик». В тот год Джанали-муаллим получал сто пять рублей в месяц, тридцать из них в деревню, что остается? Семьдесят пять рублей. А ведь, пожалуй, будь у него к семидесяти пяти рублям эта однокомнатная квартирка, все обстояло бы иначе, и мир представлялся бы ему в ином свете. Неужели это и впрямь может так сказываться на жаре?..

Вот таким образом размышлял Джанали-муаллим.

Была та пора, когда, выражаясь языком бузбулакцев, от жары «змеи блеют»; август, самая его середина, да и время самое жаркое — двенадцатый час дня. Что ж, возможно, это действительно не лишено смысла, потому что, если измерять жару только термометром, обливаться бы ему сейчас потом; когда он был на базаре, передавали в последних известиях сводку погоды; было сказано, что в Баку тридцать восемь градусов. Тридцать восемь!.. А где они, эти тридцать восемь? При тридцати восьми градусах у него, бывало, язык на плечо свешивался… Может быть, дело в том, что в прежние годы был слаб, несравненно менее вынослив и иначе реагировал на жару и холод?.. Вполне можно допустить… Можно допустить и такую вещь: какая-нибудь ерунда, мелочь испортит настроение, расстроишься, и наш прекрасный мир начинает тебе казаться адским пеклом: ну, например, зачем я поздоровался с этим субъектом, а он будто и не заметил? Или какой-то там декан сторговался с каким-то завмагом, чтоб им пусто было всем этим деканам и завмагам!.. И почему на базаре такие дорогие куры, как возможно, чтоб они столько стоили?!. Да еще Феттах с этой своей дурацкой машиной… Что ж, может быть, очень даже может быть; раздражение, возмущение, ненависть, а от ненависти и давление, и жара, и дышать нечем… — Одним словом, влияние субъективных факторов на объективные условия, — Джанали-муаллим улыбнулся. А что, может быть, подобные вещи и впрямь могут влиять на погоду?..

Джанали-муаллим лежал, удобно расположившись на кровати, и старался уяснить себе этот вопрос, неожиданно пришедший ему в голову (очень возможно, что он возник под влиянием сводки погоды, которую Джанали-муаллим прослушал на базаре), а в это самое время на кухне доваривалась курица, которую Джанали-муаллим купил сегодня утром на базаре. А в ванной комнате в это самое время по трубам, журча, лилась вода. И видно, какая-то часть его существа осталась там, в Бузбулаке, иначе зачем бы ему, прислушиваясь к журчанию воды в трубах, мысленно бродить вдоль арыков?.. Все арыки были у него сейчас перед глазами. По арыкам текла вода, но текла она вроде бы и в нем, потому что весь Бузбулак был сейчас в нем со всеми своими арыками; словно Джанали-муаллим и не человек вовсе, а одна только мечта, химера; родившись когда-то у бузбулакских арыков, мечта эта как бы снова вернулась туда, смешалась с водой арыков и текла, текла… Кто знает, может быть, летняя жара потому и казалась ему раньше сильнее, что жилось ему в те годы гораздо беспокойнее, чем теперь. Когда тебе позарез надо выбиться в люди, и когда в то же время ты день и ночь думаешь о том, что жизнь проходит, годы летят, а семьи нет. Когда из-за отсутствия рядом близкого человека тебя день и ночь палит пламя твоего одиночества… Возможно, вполне возможно… И теперь в тот же летний зной в том же самом солнечном Баку ему кажется прохладней именно потому, что жар того пламени стал несравненно меньше…

Джанали-муаллим лежал на кровати и думал. И в то же время мысль его витала вдоль бузбулакских арыков. И в то же время на кухне варилась курица, которую он купил утром на базаре. Тонкие, едва различимые тени ветвей стоящего перед его окном тополя лежали на противоположной стене комнаты. И красноватые жаркие отсветы солнца тоже лежали на стене.

А какой свет (боже, какой свет!) привиделся ему сегодня во сне?.. Утро… Солнце… Комната, пронизанная солнцем; оно лишь сейчас выглянуло из-за зеленых гор и, отразив в своем сверкающем зеркале весть о том, как чист и прекрасен мир, только что принесенную из далеких, но абсолютно надежных мест, ликуя, сообщает ее всему миру. На окнах комнаты легкие белые занавески. Стол покрыт белой скатертью, за столом дети в белых рубашечках: сын и дочка Джанали-муаллима. В том сне и жена его тоже была одета в белое, и лицо ее лучилось светом, похожим на свет того удивительного солнца…

Джанали-муаллим ощутил вдруг, что тот жар, то неугасимое пламя вновь начинает жечь его изнутри, и, видимо, именно поэтому и не смог додуматься, по какой причине в Баку было раньше несравненно более жарко.

Он решил не думать пока, вообще ни о чем не думать, — просто полежать, целиком отдаваясь блаженному ощущению, возникшему от чудесного сна, и, видимо, именно оно, это блаженное ощущение, немного погодя перенесло его совсем в другой мир, потому что кроме курицы, варившейся в кухне, солнечного света, смешавшегося с тенями листьев, и чудесного сна (сон этот снился ему часто — еще со студенческих лет) и феттаховой машины, на свете жила еще сказка. Сказку ему рассказывала когда-то его мать Махрух (странная это была сказка). И так случалось, что в то очень жаркое время (студенчество, аспирантура, почасовая работа) Джанали-муаллим ни разу не вспомнил ее. Но услышанная в детстве, сказка вдруг вновь явилась ему однажды (уже здесь, в собственной квартире) и с того времени все крутилась и крутилась в голове, не давая покоя… Джанали-муаллим пытался вспомнить ее целиком, но у него ничего не получалось; от всей сказки в голове удержались лишь две фразы, и он весьма туманно представлял себе общее ее содержание. Он не раз пытался рассеять этот туман и целиком восстановить в памяти сказку. Ему даже приходило в голову пойти в библиотеку, взять все изданные сборники сказок и посмотреть, есть ли такая. Джанали-муаллим неоднократно выходил с этой целью из дома, но каждый раз так и не попадал в библиотеку (видимо, она порядком осточертела ему за годы аспирантуры). Кроме того, кто знает, может быть, Джанали-муаллим даже боялся обнаружить эту сказку в одном из сборников; боялся, что отпечатанная типографским способом, сказка вдруг утеряет свою чистоту, и целомудрие. (Надо полагать, Джанали-муаллим имел некоторое представление о славных делах, творимых печатными машинами в благодатном воздухе типографий). И, наконец, весьма сомнительно, так ли уж он старался разрушить этот туман и представить себе сказку во всей ее ясности, потому что вряд ли получил бы от этого истинное удовольствие — мир, родившийся перед его глазами, когда ему впервые рассказали сказку, еще существовал, еще жил в нем. Все в этом мире ласкало глаз и радовало сердце: и яркость звезд, и напоенный ароматом воздух. И стоило Джанали-муаллиму вспомнить о сказке, прекрасный мир ее вновь возникал перед ним, в голове у него все путалось, тщетно пытаясь вспомнить сказку целиком, он без конца повторял две запавшие в память фразы: