Когда начали поговаривать про колхоз, Кебле Салману чуть не каждую ночь стала являться черная туча. И каждый раз он вскакивал с постели, бросался к роднику и, только умывшись, постепенно начинал приходить в себя, однако по саду своему расхаживал без прежнего удовольствия и, сидя в тени под деревом, уже не ощущал райского блаженства. А потом Кебле Салман начал вдруг желать, чтоб этот его земной рай опять превратился в пустырь, и все лишь потому, что черная туча неожиданно пропала из его снов.

Однажды ночью вместо привычной тучи он вдруг увидел солнце, но такое страшное, такое жуткое, страшней всякой тучи, и с того дня Кебле Салман стал тосковать по своей туче, мечтал, чтоб она ему привиделась. Он потому тосковал по туче, что, во-первых, когда на небе туча, можно спать, а когда солнце, спать невозможно, а Кебле Салман в жизни своей ни разу не ложился днем. Во-вторых, потому, что тучи он боялся всегда, привык бояться, солнца же не боялся никогда, и теперешний его страх казался ему подозрительным; он начал даже опасаться за свой рассудок, хотя в общем-то догадывался, откуда у него этот страх.

Потому что сны снами, но с недавних пор так стало случаться и наяву; стоило этому самому солнцу высунуться из-за горы и, оглядев его усадьбу, приняться за дело, у Кебле Салмана сразу опускались руки. Работать как следует он не мог; повозится полчаса в саду и вдруг — глаза б ни на что не глядели — спина бессильно сгибается, руки опускаются, словно плети, к Кебле Салман, задрав голову к небу, в ужасе глядит на солнце. Глядит и словно бы наяву видит свой страшный сон; охваченный ужасом, бросается он к роднику и без конца плещет и плещет в лицо холодной водой, думая лишь об одном: неужели солнце останется на небе, если его земля уйдет из его рук?

Умывшись как следует, помочив водой голову, Кебле Салман большей частью приходил к выводу, что не может такого статься — не будет солнце на его земле растить урожай для других. От этой мысли легче становилось на душе, и некоторое время Кебле Салман мог без страха смотреть на небо к на солнце, и на свои угодья, но проходило совсем немного времени, и снова муторно становилось на душе, и снова немыслимо было жить на этом свете, и повинно в этом прежде всего было солнце.

Кебле Салман потому больше всего винил солнце, что оно было его ровесником; солнце появилось в тот самый день, когда он, открыв глаза, увидел, что живет на свете; все эти годы они работали бок о бок, вместе вставали, вместе ложились спать, а главное — когда Кебле Салман корпел на своем участке, пядь за пядью расчищая землю от валунов, солнце всегда торчало на небе. И чтоб после такого, после всего, что оно видело, солнце стало обогревать его землю для других, сладким соком насыщать плоды, которые заберут другие — у Кебле Салмана это просто не умещалось в голове. А слухи насчет колхоза с каждым днем становились все упорнее.

За лето Кебле Салман совсем изверился в родниковой воде, и осенью, когда работать в саду — одно удовольствие, он впервые в жизни начал ложиться днем спать. В ту осень большую часть урожая Кебле Салман собирал по ночам и перевозил ночью; в одну из длинных осенних ночей он перебрался из сада домой, в деревню, а тут выпал снег, пришла зима, а когда выпал снег, Кебле Салман, поднявшись утром, впервые за долгие месяцы почувствовал вдруг, что на сердце у него легко. Праздник был у него в то утро, потому что снег лег густо, плотно, земля Кебле Салмана надежно укрыта была снегом и, что бы там ни случилось, пока снег не стает, земля его никому другому принадлежать не будет.

Пока снег не стает, ничья нога не ступит на эту землю, никто даже и не увидит ее, и пока лежит снег, спящая под ним земля Кебле Салмана даже слова такого не услышит — колхоз; прекрасная земля, тучная земля, вдоволь напитавшись черных сливок потока, который год родит она без всяких удобрений; и как родит: пшеница — каждое зерно с горошину, подсолнухи — что твой поднос, клевер в рост человеческий; деревья по осени ломятся от плодов. Плодородие его земли больше всего и беспокоило Кебле Салмана, и сейчас, когда лежащую под снегом его землю нельзя было отличить от другой, Кебле Салман был счастлив. Выпавший за ночь снег сделал бесконечно далекими большие города, из которых приходят в Бузбулак законы и приказы, за одну ночь исчезли под снегом дороги, по которым поступают в деревню новости, и в это утро, когда дороги исчезли, низкая крыша сельсовета уже не казалась Кебле Салману зловещей.

С наслаждением ступая по пушистому нетронутому снегу, Кебле Салман поднялся на высокий берег. Давно не было в Бузбулаке такого снега, и Кебле Салман давно не смотрел на деревню с такой высоты. Отсюда она вся была, как на ладони: по склону горы — дома; внизу, в долине — пашни. Разделенная речкой, деревня лежала меж двумя горами вся в снегу и в солнце и вся сверкала; речка была словно и не речка, не вода замерзшая, а зеркало, и прибрежные ивы, все в снегу и в солнце, обрамляли это серебряное зеркало. Ниже, там, где кончалась земля Кебле Салмана, ивы кончались, но речка там на кончалась, она уходила далеко, потому что Аракс — мать всех рек и речушек, протекала далеко отсюда, а каждая, даже самая малая речка, должна была наконец встретиться с матерью. Кебле Салман стоял, глядел в сторону Аракса, и думал, что хоть раз в год мать-река обязательно должна увидеть детей и что-то поведать им; без этого нельзя, без этого речки иссякнут.

В то утро, стоя на высоком берегу, Кебле Салман видел, как по долинам и ущельям, вдоль бесчисленных деревень спешат к Араксу малые речки-дети, и, глядя ка эти бесчисленные речки, Кебле Салман дивился огромности мира. Наверное, потому, что вокруг было бело от снега и мир был удивительно чист и прозрачен, Кебле Салман, стоя на высоком берегу, увидел вдруг всю свою жизнь: жизнь, начавшуюся с весеннего утра, с зеленого холма, на котором паслись ягнята; он помнил цвета того утра, помнил каждого из ягнят, пасшихся на зеленом склоне.

Кроме ягнят, кроме зеленого утра, в памяти вдруг возникло еще одно — дорога в Кербелу, которой он никогда не видел — Салману не было и шести месяцев, когда его повезли в святые места, но о поездке этой столько было потом говорено, что Кебле Салман нисколько не сомневался: видел он эту дорогу и не зря его зовут Кебле. Прошли годы, и однажды в том месте, которое называют Кербела, объявился бог Кебле Салмана, и пока Кебле Салман возился со своими камнями, его бог в Кербеле тоже делал свое дело; закончив одну работу, Кебле Салман принимался за другую, а бог занимался все одним и тем же; Кебле Салман радовался его делам и дивился им, и так прошли годы…

Кебле Салман и сам не понимал, какой бог вдруг надоумил его, какая дорога привела в сельсовет, какой добрый ангел унес на легких своих крылах нескончаемую его сердечную муку…

— Пиши! — сказал Кебле Салман. — И землю мою пиши, и быков, и коней — все пиши! Пиши: я, Курбан оглы Кебле Салман, первым вступаю в колхоз!..

И с каждым выговоренным словом легче становился камень, так давно давивший ему на сердце…

Степь без конца и без края, снег по колено, луна, и в лунном свете по колено в снегу идут солдаты, обутые в черные сапоги; солдаты идут впереди и сзади, а он застрял, он не может стронуться с места: нога задубела, и никак он не вытянет ее из-под снега, сил не хватает вытянуть, а солдаты идут, идут и сзади, и спереди, еще немного — и те, что позади, свалят, затопчут его… Он собирает все силы, выдергивает ногу, но сапог увяз, сапог остался под снегом, а те, задние, все напирают, напирают… Он хочет крикнуть, чтобы подождали, чтоб командиру сообщили о беде: «Стойте! Сапог потерял! Сапог!». Он кричит, но никто не слышит его, потому что у него и голос пропал от мороза. Стиснув зубы, шагает он по этому проклятому снегу — одна нога в сапоге, другая — босая, и ужас в том, что разутая нога не мерзнет и не болит, ее будто и нет, этой ноги. С каждым шагом ужас сгущается, тяжелеет, а нога делается все легче, невесомей, потому что тяжесть ее ушла вверх, к сердцу, но ему сейчас не до сердца — нога, ногу пилят! Пила уже дошла до кости — сквозь скрип снега под солдатскими сапогами он слышит, как железо скрежещет о кость…