Но отчего тогда пришло и не пропадает чувство вины, отчего? Словно тогда, девятнадцать лет назад, семнадцатилетний Керим непростительно поспешил. Поспешил покинуть эту мерцающую лунной чистотой долину, поспешил с приездом в большой город, поспешил с институтом, поспешил с однокомнатной своей изолированной секцией и — господи! — поспешил с женитьбой. И еще жило в нем, вместе с этим чувством — пугая Керима, ощущение краткости пройденного пути. Тогда Кериму начинало казаться, что все, на что понадобились ему девятнадцать лет, не стоило и половины этого времени…

Сегодняшнее утро перечеркнуло все. В свете этого утра и диссертация, и квартира, и научные достижения Керима как-то вдруг утратили свою ценность. Больно и осязаемо возникло все утраченное за долгие девятнадцать лет. Господи, кто же знал, что когда-нибудь придет, встанет перед Керимом утро, в суровом свете которого вернется все прожитое. И тогда, под этим взглядом нежданного утра, он поймет, что то, чем он жил долгие девятнадцать суматошных лет, было не главным, и ни за чем из того, что принесли эти годы, другой, семнадцатилетний Керим не стал бы спешить к поезду, в окна которого лился прощальный свет той, главной долины… Да, но ведь того, семнадцатилетнего Керима больше не было на свете! Он исчез, растворился, остался на давней станции, в давно ушедшем вагоне. Но тогда откуда такая боль, господи, откуда такая боль?..

— Давай-ка по одной!

— И еще одну! Да брось ты, не бойся, нее будет в порядке…

Вчера, недавно, тысячу лет тому назад? — когда все это было? Откуда, почему над этой свадебной пьянкой повис, видимый одному Кериму, тот, девятнадцатилетней давности свет? Керим и сейчас помнит, как тихонько звенел он в его ушах, плыл над пьяными выкриками, звоном бокалов, голосом Наги. Он звенел, и звон этот будил в Кериме давно забытую боль. Он звенел, и тонкая льющаяся стена вставала между Керимом и его собственной свадьбой… И вот теперь он выманил Керима из дому, и беспощадно гонит, гонит, гонит его по ночным улицам. Он стал пленником этого волшебного голоса, о господи, пленником голоса света, голоса света!

И там, где царил этот голос, вновь открывалась та давняя, та прекрасная, та единственная долина, и Керим снова шел по ней, спешил к поезду, не зная, что поезд увезет его навсегда и от той долины, и от того семнадцатилетнего мальчика. И все-таки незадолго до свадьбы Керим вновь прошел той дорогой, оставшейся в девятнадцатилетней давности — прошел в мечтах. Прошел — и разминулся с мальчиком, что торопился по этой лунной, сверкающей надеждами дороге навстречу большому городу.

Сегодняшняя ночь все смешала, и Керим уже не мог отличить, где кончалась дорога памяти и начиналась та, по которой ступал он теперь. Керим шел по льющейся, затопленной лунным светом улице, и всем существом своим понимал — в эту ночь светит ему не обычный, а тот самый свет единственной его долины, свет которой, не умирая никогда, жил в каждом из этих девятнадцати лет, пусть даже дорога Керима пролегала в тени, и ему порою казалось, что мгла эта всеобъемлюща. И в том, что свет лунной долины его юности был вечен и неизменен и заключалась главная правда.

Он шел. В воздухе резче обозначился металлический привкус лунного света. Керим явственно ощущал его на губах, и ощущение это было тревожащим. Когда-то нечто похожее с ним уже случалось, да, когда-то он уже чувствовал на губах своих такой же точно привкус. Но воспоминание не давалось, ускользало, взамен себя оставляя легкую горечь и еще белее острый привкус металла.

— Ну-ка, еще одну выпей! Давай-давай, теперь еще одну!

А что если привкус луны на твоих губах — всего лишь осадок от выпитого на собственной свадьбе?

Вот они вчетвером остались в их с Валидой квартире, и Валида пошла на кухню заваривать чай, а Керим с Наги выпили еще по бокалу шампанского. Наги повеселел. «Жизнь прекрасна, старик!» — с пьяным добродушием проговорил Наги. Нет, он почти прокричал это: «Жизнь прекрасна!» Возглас камнем упал в тихой комнате, в одном углу которой сидела усталая женщина, жена Наги, а в другом считал долгие минуты он сам, Керим. Керим отчетливо помнил, как неуклюжее веселье друга больно кольнуло сердце. Помнил вспыхнувшую мгновенную жалость к непробиваемо-веселому Наги. Керим глядел на улыбающийся рот и печальные глаза друга, и чувствовал, как слова участия, любви и тепла теснятся в его груди. Но он не произнес тогда этих слов. А потом минута ушла, затерялась в ночи… Керим вышел на балкон, и мерцающее таинственное колдовство света вновь овладело им. Он уже не помнил ни о поджидающей к кухне Валиде, ни об отшумевшей свадьбе, ни о Наги с его пьяным весельем, от которого так щемит сердце. В ночи их вновь было двое — Керим и тонкий привкус лунного света.

И еще — легкий холодок от выпитого шампанского…

С Валидой Керим познакомился давно. Вот уже пять, а то и шесть лет, как работали они в родственных учреждениях, встречаясь изредка по делам, и служебные их комнаты походили друг на друга, как близнецы. Была Валида тоже одинокая, хоть и немногим младше Керима. Кто знает, отчего жизнь складывается так, а не иначе? Вот и у Валиды — девушка не хуже других, да то ли человек подходящий не встретился, то ли когда-то повстречался, да не заметила… Годы бегут быстро, свежая поутру надежда к вечеру увядает.

Кто знает, может, именно одиночество и толкнуло их друг к другу? Произошло это все как-то буднично, без лишних слов и волнений. Раз после работы Керим проводил Валиду до дому. В другой — сходили в кино. А уже в третью встречу Валида незаметно свернула к универмагу. Керим тогда не сообразил, в чем дело, лишь потом (это была уже четвертая их встреча). Валида вручила ему аккуратно сшитые занавески на окна. Занавески он взял, хоть и удивился: как Валида догадалась, что в новой его квартире как раз занавесок и нет?..

Потом была еще встреча — из нее Керим запомнил долгое стояние с Валидой у остекленного прилавка, на котором в аккуратных гнездышках поблескивали обручальные кольца. И еще встреча, и незаметно для себя Керим оказался в доме у Валиды, познакомился с ее родителями. И еще был день, когда Валида неожиданно распахнула перед Керимом двери нарядного ателье, и он вошел в него. И так случилось, что в костюме, заказанном Валидой в тот день, Керим брел сейчас один, по недостроенной улице, брел наугад, покорный лишь неверному голосу света.

Уходил… Но куда? Похожий на бегство путь его — разве не лежал он к долине, которая тоже принадлежит этому миру? Он помнил каждый домик деревушки в верховьях того ущелья. Оторванный, заброшенный в город, разве забыл он тесноту родного села? И разве не одним и тем же человеком был тот, прежний, рвущийся на простор большого мира, и этот, бредущий сейчас по огромному спящему городу?

Как случилось, отчего вся широта мира теперь оказалась для него сосредоточенной в том, сжатом горами ущелье? И по какому бы кругу ни неслись мысли Керима, они замыкались все там же, на той же долине, словно она и была главной в мире. И казалось ему, что один только взгляд на ту луну, те звезды, один лишь глоток воздуха того ущелья сделают сразу его жизнь значительнее и осмысленнее.

И этот металлический привкус на губах, ну отчего, господи, взяться металлическому привкусу у лунного света? Или и привкус этот донесся оттуда, из глубины в девятнадцать лет — так, кажется, пахли в лунной дали сбегающие по склону ущелья рельсы. Нет, нет, наверное, все проще, и где-то здесь, рядом, невидимый в темноте, притаился завод или обычная свалка металлолома. Но кет — этот запах, сводивший с ума Керима, не мог рождаться на какой-то свалке. Тревожный, едва уловимый, он, несомненно, доносился издалека. И Кериму казалось, что еще несколько шагов, и он добредет, наконец, до этой непонятной дали. И снова колдовской, магнетический голос света вел его, подчиняя своей воле. И снова Керим шел и шел в этой ночи, и в ушах его пел, слышный лишь ему одному, голос света.

Так, незаметно, он миновал длинный каменный забор. Там, за забором, сразу же начиналось немыслимое нагромождение металла. Лишь теперь, увидев ржавые вздыбленные металлические конструкции, Керим, наконец, понял, где он находится.