…Да, да, именно сегодня, на ступенях беломраморной лестницы он ощутил это впервые… Да, этим вечером, в доме, названном Дворцом счастья, у самого входа в него, да, да, у самого входа, в первые же минуты свадьбы возникло в нем это чувство беды… Теперь, кажется, Керим вспомнил точно — в самом начале свадьбы…
И тогда на первую ступеньку лестницы этого самого Дворца счастья шагнул уже не Керим… А он, Керим, ясно чувствовал: там, в глубине сверкающего дворца, должно случиться что-то непоправимое. И все-таки это именно он, Керим, поднялся на первую ступеньку лестницы, и на вторую, и прошел ее всю, прошел под десятками, сотнями взглядов…
Теперь отчего-то ужас и позор этого дня связались в памяти Керима с Наги. Точнее — с голосом Наги. Нет, он не мог вспомнить, что именно говорил Наги, но голос… — голос и сейчас звучал в ушах Керима. И именно этот голос, как ни странно, возвращал ощущение реальности, давал возможность вернуть каждый момент сегодняшнего вечера. Голос Наги — и Валида, Валида, которая поднималась вместе с Керимом по нескончаемым ступенькам. Это потом уже, позднее на голос Наги наложились голоса гостей, певца, кларнета, нагары…
Весь многочасовой свадебный меджлис так и остался для Керима сумятицей голосов, накладывающихся друг на друга, смутных, звенящих и смеющихся. Голоса, голоса, голоса… И над всеми ними ему вновь явственно слышался голос Наги.
— Ты чего притих? Умер, что ли? Давай-ка по одной!..
— …И еще одну! Да брось ты, не бойся, все будет в порядке…
Странно, но после выпитых залпом двух бокалов водки Керим и впрямь, кажется, пришел в себя. Будто порвалась крепкая веревка, связывавшая его с Валидой все последнее время, и Керима обожгло чувство свободы. Собственно, зависимость свою он по-настоящему и ощутил именно в те минуты случайного освобождения.
…Из-за светящихся облаков появился тонкий чудесный серп месяца, и тут же раскололся, рассыпался о сизые, сразу заблиставшие рельсы. И так же внезапно, как изломанный серебристый серп, явилась и заискрилась перед взором Керима та долина… О, Керим сразу узнал ее, эту долину — тогда, много лет назад, когда он, решив отправиться в город, впервые сел в поезд, за спиной его мерцала, переливаясь нестерпимой своей чистотой, именно эта долина. Но как случилось, что далекий свет той оставленной долины настиг Керима вот сейчас, здесь, этой ночью?..
Как могло случиться, что выпитая на собственной свадьбе водка перенесла Керима в затерянную в прошлом мерцающую долину, до которой столько часов езды? И там, под чистым светом этой оставшейся в детстве долины, все повторялось: Керим снова садился в поезд, снова уезжал в Баку, но теперь, в этот свой приезд, он так отчаянно хотел, чтобы все сложилось иначе! Он уезжал, тоска и мечты жгли ему сердце, а в окна вагона, словно прощаясь, вливался тот ровный и чистый свет.
Но как, как, скажите на милость, как он мог бы желать иначе начать жизнь, если вся она, отпущенная Кериму, уже кончилась? Кончилась — и никогда с такой безнадежной ясностью не понимал этого Керим, как понял и ощутил в этот вечер, на ступеньках уже другой лестницы. Ему никогда не забыть, как это было: типовой дом нового микрорайона, где на втором этаже помещается собственная его, Керима, однокомнатная квартира. Теперь, через несколько минут — его и Валиды. Господи, ну почему, почему он не сбежал еще тогда, когда у порога этого гнезда новобрачных стояли Наги, Таира и Валида, а он медлил, отсчитывая последние ступени. Ведь уже тогда, в темноте того подъезда, на вымазанной белилами и известкой лестнице, Керим ощутил со всей ясностью и безнадежностью то, что ждало его за запертой пока дверью комнаты…
Конечно, он не сбежал, он даже — Керим это помнил точно — сдержался и не заплакал. И все-таки тогда, когда захлопнулась за ним дверь, и гнетущий ужас от необходимости остаться наедине с Валидой смешался с суетой и глупостью длинной, нескончаемой свадьбы, когда все это готово было уже раздавить Керима — один бог знает, как был он благодарен Наги, предложившему выпить у новобрачных стакан чаю… Как благодарен был ему Керим за эту крохотную отсрочку…
Наги был пьян. Впрочем, ему и трезвому было все равно, где проводить время. Наги вполне был способен просидеть в доме новобрачных до утра, ничуть не заботясь о несуразности такого поведения. И вот они вчетвером сидят и пьют чай, и облегчение рассвета не спешит на смену нескончаемой, никому не нужной ночи…
* * *
В этом звенящем, победном свете месяца улица казалась такой длинной, такой широкой, такой безлюдной, что Керим невольно придержал шаг и затаил дыхание. На какой-то миг он и вовсе, кажется, перестал дышать, и тогда горло его вновь перехватил спазм близкого плача — господи, куда, зачем я иду, от чего бегу, господи, ведь я знаю, что безжалостный реальный мир в любую минуту оборвет последнее, что у меня еще осталось — эту льющуюся в никуда улицу…
Однако в том мире, где сейчас жил Керим, не существовало конца ни пути его, ни этой улицы. Потому что у него, у этого зыбкого лунного мира, были свои законы. И по законам этим выходило, что улица, по которой шел Керим, не имела ни конца, ни начала. Ни начала, ни конца — так, словно и улицы самой не было вовсе… Улицы не было, а Керим был. Здесь, в этом мире, все было возможным. И еще в этом мире, где ее было никого, кроме Керима, лицом к лицу с ним жил лунный свет. Вот так и получилось, что Керим шел в эту ночь по дороге несуществующей, но дороге нескончаемой, по лунной дороге.
Он шел, не оборачиваясь. Все, что комом подступало к горлу — дом в новом микрорайоне, свадебный меджлис, ступени лестницы, на которых он, не упав, все равно как бы ушибся до смерти, — все это теперь стало неважным, померкло, забылось, быльем поросло… Сейчас по лунной дороге шел совсем другой Керим. Этот был спокоен, он был поразительно, безгранично спокоен. И он уходил.
Все началось еще утром. Да, проснувшись сегодня утром, Керим уже знал, что с ним должно произойти. Он помнил внезапное ощущение холодного ужаса.
Первое, что он почувствовал, еще не открыв глаза, — холодная, мерзкая внутренняя дрожь, тяжелая глыба застывшего в груди плача. И тогда же, еще не открыв глаза, он уже знал, что даже слезы не принесут ему облегчения в это утро. И ему показалось, что все дело и было в этих непролитых слезах — они, только они одни могли бы растопить застывшую в груди тяжесть. И еще они могли смыть, стереть в нем даже мысль о предстоящей свадьбе, и тем отвести беду — большую, необъяснимую, что вызрела неизвестно как и заполонила его всего, без границ и без края. Пролейся слезы — и он, конечно же, смог бы встать, и одеться, и уйти, убежать от страшной глупости предстоящей свадьбы.
Наверное, так было бы лучше и для Валиды. Кто знает, может, она и поняла бы все, а может, нашла бы какую-нибудь понятную ей причину. Но только прошел бы день, другой, обида и боль ее стихли, и жизнь потекла бы заведенным порядком.
А в нем могла бы к дальше жить эта глупая упрямая надежда когда-нибудь, проснувшись, зажить своей собственной, своей настоящей, лишь ему предназначенной судьбой…
* * *
А теперь оставался только этот лунный свет, ни в чем другом надежды больше не было. Лунный свет плескался под ногами Керима, лунный свет мерцал в его сердце. И там, где в лунном свете струились, поблескивая, рельсы, там, за этими рельсами, снова возникала та долина. Она лежала, и зыбкий свет скользил по ее нетронутой белизне. И Керим вновь и вновь шел бежал по этой долине, спешил на все тот же поезд…
* * *
Ему не было и семнадцати, когда он впервые поднялся в вагон. А теперь Кериму тридцать шесть. Кто бы мог подумать, что с тех пор прошло целых девятнадцать лет?.. Это были долгие годы: пять из них Керим учился в институте, восемь ушли на диссертацию. Что еще? Ах, да — шесть лет Керим стоял в очереди на квартиру. Вот как все переплелось, сложилось, и все это, как оказалось, было нужно для того, чтобы, как говорят люди, построить свою жизнь, обзавестись семейным очагом, детьми, домом…