Мехи запер калитку и пошел в дом. Казим и Меджид молча сидели, ждали. Мехи вернулся без денег (может, деньги спрятаны были в кармане) и заявил, что хочет получить расписку.

— Давай пиши! — он протянул Казиму ручку и тетрадку.

— А что?

Мехи сосредоточенно сдвинул брови.

— Так… Напишешь, я такой-то, сын такого-то, мне, то есть Мехтиеву Мешади Муртуз оглы, продал дом и получил с него, то есть с меня, наличными в соответствии с моим, твоим то есть собственным желанием. Свидетель — директор клуба бузбулакского сельсовета Артист Набиев Меджид Вели оглы. Оба подпишитесь. И дату внизу.

— А при чем здесь сельсовет? — раздраженно сказал Меджид. — И прозвище писать ни к чему. Имя, фамилия, и все. Отца моего не вмешивайте в это дело.

— Нет, давай, чтоб как в паспорте!

— Ладно, — сказал Казим, оглядываясь по сторонам. — Куда сесть-то?

Мехи скинул с ящика подушечку, ногой пододвинул его к Казиму.

— Вот клади и пиши. Крупно пиши, разборчиво. Чтоб прочесть можно было.

Казни поспешно написал на бумажке все, что велел Барсук, Подписался и дал подписать Меджиду. Мехи заставил Казима дважды прочесть расписку, потом ушел в дом, дал еще кому-то прочесть; вернулся, неся завернутые в платок деньги. Развернул их и стал раскладывать на табуретке стопками.

— Вот твои шесть тысяч. Вот еще шестьсот пятьдесят. Пятидесяти рублей не хватает, уступи уж. И пересчитай давай!

— Тьфу! — Меджид смачно сплюнул, видно, простившись с комиссионными, встал и пошел к калитке.

— Не спеши! — сказал Мехи, увидев, что Казим, не считая, сует деньги в карман. — Делай как положено. Пересчитай.

Пересчитать деньги не составляло труда: бумажки все были по пятьдесят и сотенные; половину Казим сунул в нагрудный карман, остальные — в карманы брюк.

— Меджиду, значит, ничего не даешь? — спросил он, поднимаясь.

— Почему? Ты же видел — сам не хочет…

Отодвигая одной рукой задвижку, Мехи, другой рукой пошарил в кармане. Достал мятый рубль, еще два металлических. — На! — сказал он Меджиду.

— Вот Барсук вонючий! — Меджид сунул деньги в карман, добавил несколько слов по-русски.

Они молча шагали по улице. То, что Казим был сам не свой, дело понятное — как-никак, родной дом продал. А вот почему Меджид был вроде бы не в своей тарелке? То ли стеснялся, то ли жалел что влез в эту историю.

— Постой тут, — сказал Казим, остановившись возле дома Джалила. — Я сейчас. Загляну на минутку к брату.

— Нету его. На железной дороге работает, тоннель роют. По воскресеньям только домой приходят.

Казим приоткрыл калитку, заглянул во двор. Затворил калитку, пошли дальше. Но не пройдя и десяти шагов, Казим вернулся.

— Зайду, ребятишек проведаю. Да и сказать надо, что дом продал.

Джалилова ребятня, только что проснувшись, возилась на разбросанных по паласу тюфячках; мать их сидела возле окна, перебирала рис.

— Господи, кто к нам приехал!.. Братик! Дорогой!.. — Жена Джалила обхватила Казима за шею, покрывая поцелуями его лицо.

«Дядя приехал!» «Дядя Казим!» «Дядя!» — закричали дети. Казим почувствовал, что на глазах выступил слезы.

— Садись, дорогой, садись! Сейчас печь затоплю! — Не дав Казиму и рта раскрыть, женщина бросилась во двор за дровами.

Казим смотрел на детишек, а те, сгрудившись, молча глядели на него, будто ждали чего-то. Казим развел руками.

— Нет у меня конфеток! — сказал он и тут только вспомнил, что карманы у него набиты деньгами.

Двум старшим мальчикам Казим дал по сотне. Старшей девочке — пятьдесят. Малышам Казим денег не дал.

— Писунам не полагается! — сказал он.

Вошла жена Джалила с охапкой дров, увидела в руках у детей деньги и, изо всех сил стараясь не показать, как удивлена и рада деньгам, строго сказала:

— А спасибо дяде?

— Спасибо! Спасибо! — заверещали ребята.

— Купишь им что-нибудь… — сказал Казим и пошел к двери.

— Ты что, уходишь?!

— Уезжаю сейчас. И не приеду больше. — Сказать, что продал свой дом, Казим так и не решился.

Когда он вышел на улицу, лучше было и не смотреть на него. Меджид понимал это и молча зашагал впереди, направляясь к чайхане.

Сейчас Казим думал об одном; как отблагодарить Меджида. Денег дать страшновато — вдруг обидится. Посидеть где-нибудь по-человечески, выпить с ним — негде в деревне посидеть. Да и удирать надо как можно быстрее. Оставаться здесь было ему сейчас невмоготу, все мучило, все доставляло боль. Бузбулак, который столько лет постепенно врастал ему в душу, сейчас разом вырвали из нее. Ничего у него нет теперь в деревне. Боже мой — ничего!..

Казны понял вдруг, что дойти до чайханы у него не хватит сил — великой мукой было сейчас пройти мимо любой калитки. Он остановился.

— Не пойдем туда!

— А куда же?

Казим обернулся, долго глядел на «Совиное гнездо», скелетом белевшее под горой.

— Что, если в район поехать?

— Давай! — По лицу Меджида было видно, что сейчас он готов с ним хоть на смерть.

— Пошли садами. Дойдем до шоссе, а там на попутной…

Колхозными садами, по колено увязая в грязи, они вышли к шоссе. Больше часа проторчали на обочине. Наконец подошла машина, но шла она не в район — на станцию.

На вокзале буфет и чайхана вместе. То есть и чайхана не чайхана, и буфет не буфет. Из еды — порыжевшая брынза и «отдельная» колбаса. Ни Казим, ни Меджид есть такое не захотели. Из напитков имелся коньяк, были шампанское, сухие и крепленые вина; водки не было. Поскольку Меджид ничего, кроме белой, не принимал, то они выпили по стакану чая, решив терпеть до шашлычной.

Единственная в районе шашлычная открывалась, как сказал Меджид, в двенадцать часов. Бакинский поезд подходил вечером, в половине шестого. Сейчас было без двадцати десять, а доехать машиной до райцентра — минут десять, не больше. Выйдя из чайханы, они некоторое время слонялись около вокзала, потом зашли в «Хозтовары» на шоссе. Здесь Казим из-под полы купил Меджиду рижскую зажигалку, а себе китайский ручной фонарик. Зажигалка Меджиду нужна была не больше, чем фонарь Казиму, потому что он никогда в жизни не прикуривал от зажигалки.

В шашлычной Меджид выпил свои сто пятьдесят, и они взяли по порции пити и по шашлыку из печенки. Когда они вышли из шашлычной, им пришло в голову, что необходимо достать бензин для зажигалки. Бензина они нигде достать не смогли и часа через два снова оказались в шашлычной.

Когда они во второй раз вышли оттуда, бакинский поезд давно прошел. Было совсем темно. Меджид снова достал из кармана часы с цепочкой, которые сто раз совал Казиму под нос еще там, в шашлычной. Казим прекрасно видел и цифры, и стрелки, но все равно — поверить, что его поезд ушел, Казим не мог. Они долго стояли перед безлюдным, притихшим базаром и спорили, ушел или не ушел поезд. В конце концов Казим разобиделся на Меджида и пешком отправился на станцию. Меджид сидел на тротуаре, покуривал. Докурил сигарету, машин все не было. Он хотел уже достать новую, но тут в конце улицы увидел Казима.

Казим подошел и молча сел рядом с Меджидом. Видно, его пробрало вечерним холодком, и он наконец уразумел, что поезд ушел. Так они сидели довольно долго, потом Казим спросил!

— И что будем делать?

— Пойдем к Забите — вставая, сказал Меджид.

— Кто это — Забите? — спросил Казим, нехотя поднимаясь с тротуара.

— Наша Забите, бузбулакская. Ну что, не помнишь? Она тут в гостинице работает.

— В гостинице? — Казим почему-то обрадовался.

Женщина эта давным-давно не живет в Бузбулаке, но Казим прекрасно помнил, как она выступала на сцене бузбулакского клуба, возглавляемого этим же Меджидом и бывшего тогда на вершине своей славы. Забите участвовала в представлениях, пела песни и, вне всякого сомнения, была среди бузбулакских женщин актрисой номер один. Кроме того, она вела агитработу среди женского населения, за что ее и прозвали «Забите — депутатка».