Со станции видна только вершина горы, сейчас она стояла перед ним вся, целиком. Смотришь на эту гору, и кажется, что кто-то взял самую страшную скалу, чуть обтесал ее и взгромоздил наверх; издали скала казалась круглой, гладкой, зато вблизи виден был диковинный серый зверь, лежавший со своим зверенышем. И насколько ласковой казалась скала издалека, настолько суровой и мрачной выглядела она вблизи. Старики говорили, что скала напирает на деревню, год от года надвигаясь на нее, и когда-нибудь рухнет на Бузбулак. Старики говорили так не потому, что гора грузнела и тяжелела, случалось, в Бузбулаке на годы забывали о том, что она может рухнуть. Разговоры эти начинались в тех случаях, когда какую-нибудь из бузбулакских невест наутро после свадьбы с позором возвращали в отцовский дом, или случалось другое непотребство: кто-то поджег соседское сено, другой отравил соседскую собаку, третий, напившись, средь бела дня приставал к девушкам и молодухам, четвертый, поправ честь и веру, забрался в чужой дом и унес вещи… Короче говоря, разговор о том, что ехала вот-вот стронется с места, был разговор старый, но скала, как и старый Бузбулак, стоит себе, как стояла.

Бузбулакское стадо было еще внизу, медленно, не спеша поднималось оно по склону. На улицах ни души, но кое-где над домами уже вился дымок. Земля еще не вскопана, не засеяна, до весны тут еще далеко.

Казим издали увидел чайхану; ее еще не открывали. Чуть поодаль, возле дверей лавки сидел какой-то человек, кажется, Артист Меджид, директор бузбулакского клуба. В Бузбулаке его еще называли Черный Меджид, называли Длинный Меджид. Но «Пьяница Меджид» его не называл никто, хотя с тех пор, как после войны, пьяным приехав в Бузбулак, человек этот дня не пропустил, чтоб не выпить. Может, это случилось потому, что в Бузбулаке уже имелся человек по прозвищу «Пьянь» (бузбулакцы не допускали, чтобы у двоих были одинаковые прозвища), может, потому, что под словом «пьяница» бузбулакцы понимают такого человека, который, выпив, безобразит, болтает чего не надо, и вершит всякие бесчинства. Возможно также, что у жителей Бузбулака просто не поворачивался язык назвать пьяницей такого культурного, вежливого человека.

Убедившись, что сидевший у лавки человек и впрямь Артист Меджид, Казим и обрадовался, и удивился. Удивился тому, что Меджид уже тут ни свет ни заря, а обрадовался потому, что в деревне не найти никого более подходящего, чтоб можно было поговорить не таясь, выложить человеку душу.

Меджид был все такой же: худой, длинный, темнолицый. Водка, которую он пил много лет, опалила его снаружи и высушила изнутри.

Расположившись перед входом в лавку, Меджид с удовольствием покуривал сигарету. Выпил он или еще не выпил — определить было трудно, потому что запах водки и табака были его постоянными запахами. Казиму он откровенно обрадовался и нисколько не удивился, увидев его, будто бог для того и создал этот мир, чтоб Меджид спозаранок сидел возле лавки, а Казим, пешком придя со станции, сразу увидел бы его.

— Как дела?

— Спасибо, нормально.

— Чего сидишь тут с утра?

— Да вот, вышел… Обалдели мы уж тут, спавши. Лично я за одну эту зиму проспал столько, что какому-нибудь проклятому капиталисту на всю жизнь хватило бы. В Баку что нового?

— Ничего… Что тут, то и там.

Вот тут Меджид очень удивился и сердито взглянул на Казима.

— Баку с нами не равняй! — твердо заявил он.

— А ты как, все в клубе?

— В клубе, — сказал Меджид, сунул руку в карман пиджака, отыскивая что-то, и добавил как бы нехотя: — Сверх того пенсия идет.

— Тогда нормально.

Тщательно обследовав карман, Меджид безнадежно вздохнул и вытащил руку.

— Если копейку положить и не трогать, — сказал он со всегдашней своей усмешкой, — будет через двести лет миллион?

Меджид был все тот же. Сорок лет этот человек пьет, кормит жену и детей и не перестает шутить. Только совсем бессовестный мог бы сказать про такого — «пьяница».

— А я решил дом продать. Как думаешь, найду покупателя?

Никому, кроме Меджида, не мог бы Казим вот так, напрямую, взять и выложить сокровенное. Сказал и внимательно взглянул на него: как? Но Меджида вроде и не удивило, что Казим продает свой дом. Будто бог создал мир еще и для того, чтоб именно в этот день, в это утро Казим приехал в Бузбулак продавать свой дом…

До самого дома Барсука Мехи Меджид не промолвил ни слова, но перед самой калиткой сказал Казиму:

— Подумаешь — дом!.. Луну с неба можно продать. Покупатель всегда найдется — это ведь Бузбулак.

Что Барсук Мехи жирный, это само собой. Но Барсуком его прозвали не за толщину, а за то, что во время войны, скрываясь от мобилизации, Мехи соорудил себе в развалинах, прозванных «Совиным гнездом», нору наподобие барсучьей и укрывался в ней. По ночам он наведывался в соседние деревни и, как настоящий барсук, хватал кур, ягнят — что в руки попадет, тащил к себе в нору. И сам кормился, и семью подкармливал, и родственников. Отправили его на передовую, но война вскорости кончилась, и Мехи целым и невредимым вернулся домой.

Меджид осторожно постучал в калитку.

— Кто там? — послышался голос Мехи.

Он сидел перед большой тарелкой, куда была налита вода и что-то насыпано.

— А, Артист, здравствуй! — сказал Мехи, старательно перемешивая темную кашицу рукой. — Где ж сыскал этого беглого?

— Как где? В «Совином гнезде». Жалуется, крысы взбунтовались, пришел с тобой посоветоваться.

Мехи не обиделся.

— А чего ж не к тебе? Ты крысиный язык не хуже моего знаешь.

— Откуда? Я с ними вместе не проживал. Что это за кушанье ты изготовил?

— Кушанье-то? — Мехи снизу вверх посмотрел на него. — Не желаешь отведать? Самая еда для артистов.

Мехи перемешивал в тарелке куриный помет (скорей всего для лимона. Мехи в горшочках выращивал лимоны; желтые-желтые, они ярко сияли на деревцах).

— Вот человек… — Меджид покачал головой. — Люди пришли к тебе в дом. Хоть бы табуретку вынес.

— И правда, что ж это я?.. Извините великодушно… Тут одно неясно — чего явился-то, вроде не звал я тебя.

— Дело есть, вот и явился. А ты думал, с утра на морду твою барсучью полюбоваться пришел? Казим дом продает.

— Ну и что? — Мехи наконец отставил тарелку с пометом и грязным передником стал вытирать руки.

— Ты вроде зимой у Мирзы Манафа дом торговал? Не купил?

— Не купил. Ну и что?

— Так ведь не купил.

Мехи принес с айвана две табуретки и покрытый тюфячком ящик.

— Я дом не для себя торговал. Для сына. А ему не понравился, двор, говорит, маловат.

— Ну тут-то двор большой.

— Где ж большой…

— Короче, — сказал Казим, — покупаешь дом или нет?

— За этот дом тебе больше пяти кусков не взять.

Меджид хотел, было что-то сказать, но не сказал.

— Ты дело говори. Пять тысяч — не цена.

— Так я свою назвал. Назови ты свою цену. Твой товар.

— Десять! — сказал Казим. Но про себя уже решил: семь тысяч, ни меньше, ни больше.

Барсук Мехи поднялся с табуретки и протянул Казиму большую, измазанную пометом руку.

— Будь здоров, сынок. Я ведь домов не скупаю. Так просто…

Меджид опять поднял голову и взглянул на Казима. Однако на этот раз Казим ничего не понял по его взгляду.

— Семь тысяч, — сказал Казим. — И давай кончать! — Казим и правда спешил кончить это дело.

— Шесть!

— Там один двор пять тысяч стоит… — не поднимая головы, пробормотал Меджид.

— За то и беру! Что там, кроме двора? Дом допотопный стоит!

— Семь тысяч, — повторил Казим и украдкой взглянул на Меджида. Вроде, тот был согласен.

— Ладно, кладу еще пятьсот. И то потому, что ты внук Кебле Казыма. Другому кому ни за что бы поверх шести на добавил!

Казим был уже готов согласиться на эту цену, но поглядел на Меджида и понял, что надо поторговаться. Сошлись на шести тысячах семистах. Деньги Мехи должен был отдать теперь же. Меджиду, согласно договоренности, причиталось с покупателя.