Убийство продолжалось четыре часа. Убивали основательно, систематически. Под утренним солнцем – сначала розовым, потом багровым – людей расстреливали, полосовали ножами, насиловали, кололи штыками, рвали на куски гранатами. Трупы лежали кучами. Часов в одиннадцать, когда в третьей роте объявили перекус, рядовой Ричард Тинбилл и Кудесник сели на насыпь, что шла вдоль рисового поля около деревни Тхуангиен. Открывая банку персикового компота, Тинбилл вдруг вскинул голову, прислушался.

– Звук-то, – сказал он. – Слышишь?

Кудесник кивнул. Правда, это был не один звук. Много тысяч звуков.

Помолчали. Потом Тинбилл сказал:

– Ну дела.

Чуть позже:

– А говорили, нет гражданских. Помнишь, говорили ведь. Что гражданских нет никого. – Он доел компот, бросил банку, развернул батончик шоколада. – Они, правда, все коммунисты.

– Может, и так.

– Скольких ты?

– Двоих, – сказал Кудесник.

Тинбилл облизал губы. Он был красивый парень, чистокровный индеец чиппева с быстрыми глазами и мягкими движениями. Несколько секунд он смотрел на свой шоколад.

– Звук-то, приятель.

– Пройдет.

– Хрен тебе, пройдет. Я-то хоть не убил никого.

– Хорошо. Это хорошо.

– Да, ну а… Как же так вышло-то?

– Солнце, – сказал Кудесник.

– Как-как?

– Ешь свой шоколад.

Тинбилл начал что-то еще говорить, потом осекся и прижал к ушам ладони.

– О господи. Все бы сейчас отдал за ушные затычки.

Результаты опросов сначала стали плохими, потом ужасными, потом невозможными, и катастрофа девятого сентября была вполне предсказуема. Около девяти вечера Тони Карбо выключил телевизор.

– Чего еще ждать? – сказал он.

Джон Уэйд подошел к телефону и позвонил Эду Дерки. Это легко было сделать. Никаких переживаний – разве что мимолетная прохладная тень эмоции. В какой-то момент, еще разговаривая, он кивнул Кэти и поднял большой палец,

Через десять минут они спустились на лифте в танцевальный зал отеля, и Джон произнес бодрую речь, поздравляя соперника с победой. Он знал, что его карьера кончена, и все же говорил о политике как о большом человеческом эксперименте. Он поблагодарил Кэти, Тони, всех остальных. Помахал собравшимся и взял Кэти за руку; они поцеловались, сошли с возвышения и поднялись в свой номер. Там разделись, выдернули телефон из розетки, погасили свет, легли в постель и стали вслушиваться в шум машин под окнами.

Через час опять оделись.

Джон сделал несколько звонков и на несколько звонков ответил, потом они заказали в номер поздний ужин. Около полуночи в дверь постучал Тони Карбо. Из-под мышки у него торчала бутылка; пухлое белое лицо было усеяно бусинами пота.

– На посошок, – сказал он.

Он сполоснул два бокала и сел на кровать рядом с Кэти.

– Она настоящий боец, – сказал он Джону. – Люблю твою жену. Нежно-нежно.

Кэти улыбнулась. Она выглядела счастливей некуда.

Тони наполнил бокалы, подал им, себе оставил бутылку. Лацканы его вельветового пиджака были измазаны чем-то желтым.

Ах ты господи, ну поглядите же на меня, – сказал он. – Самая настоящая свинья. – Глотнул из бутылки, утерся. – Мы тут потолковали с твоим приятелем Дерки. Берет меня к себе – хреновая работа, хреновая плата.

– Живенько подсуетился, – заметил Джон.

– Живенько – не мёртвенько.

– Сукин ты сын.

– Что поделаешь – работа. Я же рабочая свинка. – Он поднял глаза на Кэти и попытался улыбнуться, – Так или иначе, не затевай сейчас эту бодягу насчет предательства. Тысячу раз ведь спрашивал про скелеты в сундуках.

– Об этом, пожалуйста, не…

– Единственное, что тебе надо было сделать, – открыть рот и сказать . Я ведь мог это использовать в наших интересах. Другая была бы игра совсем. – Он хлопнул себя рукой по груди. – А деревни уничтожать нехорошо.

– Я сейчас тебя в окно, на хер, выкину.

– Выкинь попробуй. Этакую тушу.

Посидели молча. Кэти очень аккуратно поставила свой бокал, пошла в ванную, заперла за собой дверь.

– А, ладно, – сказал Тони.

Он поизучал свои ладони, крякнул, встал. Выглядел он неважно.

– Беда-то в чем. Я и твоя жена – прощай, мечта. Се ля политик. Жаль, жаль. Ты ей объясни, что так вот она, жизнь, устроена.

– А пошел ты…

–Ладно. Иду. – Поравнявшись с дверью ванной, он тихонько ее поцеловал и повернулся к Джону. – Она мне сердце разбила, понимаешь ты или нет? Она лапочка.

– Давай вали отсюда.

– Сей момент. Ремень дать?

– Нет.

– По старой дружбе. Ремешок.

– Мотай, а?

– Конечно, конечно. Раз-два. – Тони качнулся в сторону, удержался и плеснул еще виски Джону в бокал. – А ты как мертвец выглядишь.

– Спасибо.

– Ну, за мертвецов. Чтоб долго-долго жили.

Они выпили и посмотрели друг на друга. Из ванной послышался шум воды.

– Ой, дама пописала, – сказал Тони. – Так мне кажется. Я даже в этом уверен. Слушай, может, ты ей объяснишь, что человеку нужно работать. На собственном сале долго не протянешь.

– Мог бы подождать.

– Мог бы. А ты мог бы раскрыть рот насчет кой-каких мокрых дел. Сберег бы мне изрядное число калорий. В общем, сотни всяких «бы» со свистом проносились по ночному небу. Ну, по последней?

– Не хочу.

– А зря. Помогает. Мертвец, и тот запляшет.

– Не надо.

Тони приложил ухо к двери ванной. Прислушался, тяжко вздохнул.

Увы, увы, свои грешки у каждого имеются. Как же без них-то. Грязное белье и так далее, и так далее. Хочешь про мои послушать?

– Я хочу, чтобы ты убрался.

– Милая, милая Кэтлин. Тяжко в этом сознаваться, но ведь я по ночам лежал в постели, хлюпал своим жиром и вслух повторял ее имя. Печальный случай. Любовь, вишь ты. Все думал: вот вес сброшу, и она со мной убежит. И ведь стал ходить в этот зал на Лейк-стрит. Горел энтузиазмом, муки принял адские. Потел как не знаю кто. Восемьдесят монет за сеанс – и хоть бы Фунт сбавил.

Джона вдруг придавила усталость.

– Прекрасно. Шел бы ты теперь.

– Эфемерные мечты.

– Вали наконец, – сказал Джон.

Тони запихнул бутылку в боковой карман и, пошатываясь, двинулся к двери. Сделав два шага, остановился.

– Как дела шли, мне месяц назад надо было деру давать с корабля. Любовный магнит меня держал. Печальная, печальная ситуация. – Он мотнул головой, улыбнулся. – Бедные мы с тобой. Все эти скелеты, как подумаешь – дурдом, да и только.

– У Дерки развеселишься, – сказал Джон. Тони расхохотался.

– Ну, свинтус я, свинтус. Больше знать ничего не знаю.

Ближе к вечеру третья рота построилась в походную колонну и двинулась на восток, в сторону моря.

Кудесник держался ближе к хвосту. Голову опустил, ссутулился, считал шаги и старался отогнать зло. Это было непросто. Жужжание, казалось, шло из его собственного черепа. Мухи, твердил он, – но это были не только мухи. Земля, небо, солнечные лучи. Все соединилось вместе.

Поздно вечером они разбили лагерь на берегу. На западе, где были горы, небо сначала стало матово-красным, потом фиолетовым; вскоре в сумерках начали возникать диковинные фигуры и силуэты. «Потусторонний мир», – сказал Тинбилл, после чего ненадолго все замолчали; потом раздался чей-то голос: «Не умирают, черти, и всё тут».

Они расселись у своих окопов беспорядочными кучками. Одни молчали, другие обговаривали события дня – бинтовали моральные ссадины. В разговорах тон задавал Колли. Гады, они и есть гады, сказал он. Велено же было все там вычистить – вот и вычистили, и кому на этой Божьей зеленой выжженной земле какое, к чертям, дело? Бойс и Конти засмеялись. Тинбилл посмотрел на лейтенанта в упор, потом встал и отошел. Колли взглянул на Кудесника.

– Что это с нашим апачем стряслось? Сам не свой парень.

– Чиппева, – сказал Кудесник. – Не апач.

– Правда, что ли?