Зеленые мухи заползают ему в ноздри и снова вылетают на волю. Иногда какая-нибудь муха, неотвязно жужжа, начинает кружить надо мной, — она разведывает, жив я или умер. Думаю, ее бесит мое упрямое противоборство смерти. Но не мне тягаться с этой мухой в долготерпении. У нее времени много, гораздо больше, чем у меня. Другая муха устроилась на листке из записной книжки. Между строками за ней протянулся влажный след, но не успел я и моргнуть, как он уже высох. Потом она села на тыльную часть руки, вперила в меня глазки, покрытые несметными фасетками. Я понимаю, что от них ничего не утаится. Муха знает обо мне больше, чем я сам. В этой капельке вулканического стекла гнездится память всего мира. Она испытующе глядит на меня, носясь гигантским радужным многогранником глаз, в которых отражается все ущелье, и сучит волокнистыми ножками, каждая из которых может причинить мне такую же боль, как укус гремучей змеи. Зачем я отгоняю эту муху? Она все равно не отвяжется и будет приставать. Она точно ноготь, бередящий затянувшуюся рану до тех пор, пока оттуда не брызнет кровь. Как много этих мух. Миллионы, а может, и больше. Вся котловина гудит, словно гигантский улей.

27 сентября

Мне не положено терять рассудок. Ведь я еще командир и должен разделить судьбу своего последнего солдата.

Нечеткие силуэты дрожат передо мной, точно языки пламени, теряющиеся в этом бескрайнем огненном мареве. Сквозь жужжание мух, от которого у меня вот-вот лопнут барабанные перепонки, пробиваются стоны и предсмертные хрипы умирающих. Происходящее похоже на кошмарный сон. Я напрягаю последние силы, судорожно цепляясь за остатки разума и за жалкий огрызок карандаша.

Мне все труднее держать его в руках. Можно подумать, что я пишу стволом обугленного дерева. Огрызок то и дело выскальзывает из пальцев, и я долго шарю вокруг, прежде чем нахожу его.

28 сентября

Эта белая смерть — ненасытная шлюха. Она незримо и неотступно кружит повсюду. Смерть залегла между трупов и, набрякнув от зноя и тишины, стережет нас. Желтое, помутившееся от желания око смерти маячит в густых зарослях. От нее приторно смердит. Мы чувствуем, как она склоняется над нами, как ее пальцы лихорадочно ощупывают наши простертые тела. Едва она успевает прикончить одного, как принимается за другого, а то и за нескольких сразу, — змеиные глаза придирчиво нас осматривают. Первого она загипнотизировала, второго опутала щупальцами и сжала так, что у него хрустят позвонки.

Предсмертные судороги длятся мгновение, и последний стон замирает на вспухших губах. Никаким целомудрием смерть не умаслишь. Вот она накинулась на моего денщика, совсем еще мальчика. Но им она не смогла овладеть. Я его застрелил собственной рукой. «Вифлеемский младенец» сам попросил меня об этом, чтобы разом прекратить нестерпимые муки. Теперь он уже знает, что делается по ту сторону жизни, и, судя по застывшей на его лице улыбке, ему, видно, там очень весело.

29 сентября

А здесь наоборот! Меня будто терзают в адском пекле или живьем раздирают на части. Уж лучше бы покончить с собой… Как трудно умереть! Наверное, я бессмертен.

Я достал из кобуры пистолет и, вытащив из-за пазухи цепочку, намотал ее на спуск. Крестик заблестел на солнце. И в эту показавшуюся мне бесконечно долгой секунду, когда я приставлял дуло к виску, до меня донеслись глухие стоны. Собрав последние силы, я подполз к пулемету, нажал на гашетку — и подмел ущелье огненной метлой, чтобы очистить его от этих потусторонних воплей. В наступившей тишине я отчетливо разобрал пыхтение грузовика. Оно все приближалось. Наконец машина появилась на тропе. Автоцистерна с водой… Она искушала меня, дразнила, глумилась надо мной. В облаке пыли машина медленно шевелила горящими колесами, чертя зигзаги по высохшей котловине. Я выпустил всю ленту, но грузовик неумолимо двигался вперед, и мне было не под силу разрушить это чудовищное порождение собственного бреда. Машина шла прямо на меня, расплескивая воду, и струи бешено сопротивлялись огню. Грузовик налетел на дерево. Он здесь… Он зовет меня…

— Почему не явились сразу?

Слова прозвучали неразборчиво: их заглушал шум, проникавший сквозь кирпичные стены. Низкий и просторный барак под соломенной крышей, в котором разместился штаб, ходил ходуном.

Службы штаба были отделены друг от друга дощатыми перегородками. Здесь, как и во всем лагере, царила та же лихорадочная сумятица. Звенели телефоны, трещали радиопередатчики, верещали аппараты Морзе. Грузили и сгружали продовольствие, боеприпасы. Солдаты то влетали в барак, то опрометью выскакивали оттуда. Где-то далеко на западе глухо и монотонно ухали орудия.

Начальник штаба сидел в небольшой комнатушке. Ему пришлось повысить голос, и не потому, что вокруг стоял невообразимый гвалт. Просто он очень нервничал и почти кричал на полного бородатого человека с забинтованной рукой, который стоял перед письменным столом и виновато смотрел на командира.

— Почему явились с опозданием, сержант Акино?

— Был на перевязке в госпитале, майор… — с какой-то кроткой гордостью протянул тот, показывая на повязку.

— Где ранили?

— Около Посо-Валенсия.

— Каким образом?

— Так ведь… — Человек осекся и принялся пощипывать взлохмаченную грязную бороду, стараясь найти нужные слова. Сержанту было трудно объясниться по-испански. Вот он и тянул слово за словом, точно переводил в уме то, что собирался сказать.

— При каких обстоятельствах вас ранили?

— Нас неожиданно атаковал целый взвод, — торопливо объяснил Акино. — Мы не смогли отбиться. Это были наши же солдаты. Они теперь самые опасные, куда страшнее боливийских самолетов и снайперов…

Слова Акино снова потонули в невообразимом гаме: за дощатой перегородкой ожесточенно заспорили адъютанты; голоса их срывались на крик. Командир вскочил с табурета и, кинувшись к дыре в перегородке, прорычал:

— Да заткнитесь вы, черт вас задери!

Крики немедленно прекратились, и теперь в приглушенном шуме только аппарат Морзе продолжал лопотать на своем языке точек и тире. Через отверстие в стене, заменявшее окно, виднелось голубеющее в низине озеро, расцвеченное яркими солнечными бликами.

Бородач метнул злобный взгляд на заправлявшиеся у берега автоцистерны и повернулся к ним спиной. Начальник штаба, сияя преждевременной лысиной, крупными шагами мерил комнату, он был намного ниже сержанта, карие живые глаза светились несокрушимой энергией и сознанием воинского долга. Он снова сел на табурет. Матовое лицо смягчилось. Командир просматривал бумаги, — иные из них были скомканы и запачканы. Это были донесения и сводки, полученные с фронта. Вдруг он сильно стукнул кулаком по этим грязным измятым бумажкам, словно хотел разом их разгладить.

— Я вас вызвал, чтобы дать очень важное задание. У меня просят одну автоцистерну. Притом срочно, безотлагательно. Нужно выехать немедленно.

— Мы как раз формируем взвод, майор,

— Нет, нужна только одна автоцистерна, — сухо оборвал его командир. — Главное — подыскать опытного водителя.

— Такой у нас есть.

— Кого вы имеете в виду?

— По-моему, капрал Кристобаль Хара подходит для этого, — ответил не раздумывая Акино.

— Шофер должен быть бывалый и находчивый.

— Он не подведет, майор. Мы с ним односельчане, и я его знаю как облупленного. Краснеть за него не придется.

— Операция будет очень рискованная.

— За ее выполнение я отвечаю головой.

— Надо подвезти воду и оказать медицинскую помощь батальону, отрезанному от наших позиций неподалеку от Бокерона. Стало быть, придется перейти линию фронта. Парень может не вернуться. Больше того, даже не добраться до места. Справится?

— Разрешите поехать мне, — вдруг сказал сержант.

— Вы командир автовзвода. Выполняйте свои обязанности. А пока что передайте приказ в полевой госпиталь. И чтобы там без проволочек нашли санитарную машину.