21 сентября

Противник опять пытался пробиться к нам, заплатив за это убитыми и добрым косяком пленных, угодивших в наш «загон». Скудная награда за то, что нам удалось выжить. Мои солдаты кидались друг на друга с остервенением бешеных собак. Пришлось отдать строгий приказ: делить воду из фляжек мертвецов поровну. По глотку на каждого. У некоторых от нетерпения дрожали руки, и они разливали воду. Паши «гости» даже глоток не смочили. Отныне мы с ними соревнуемся: кто же дольше выдержит?

Вырыта еще одна братская могила. Шире и глубже прежней. Мертвецов слегка присыпали землей, но места там хватит и для других. На этих работах мы используем пленных.

Сегодня во время стычки с неприятелем отличился мой денщик, выкинув один из своих номеров, доказывающих, что он парень находчивый и отчаянно смелый.

В самый разгар вражеской атаки пулемет, который прикрывал мой окоп и защищал вход в ущелье, перегрелся, и его заело. Пулеметчик растерялся. Тогда «Вифлеемский младенец» выскочил из укрытия, вспрыгнул на пулемет и помочился на раскаленный ствол, полусерьезно-полушутливо приговаривая:

— Дай я тебя малость освежу, старая перечница! Промочу тебе пасть, зараза!

Не знаю, по случайности или нет, но пулемет опять заработал. «Вифлеемскому младенцу» нельзя отказать в смекалке. Так в этом «саду услад» началась для нас весна. Сегодня поутру над плюмажем агавы, среди жестких и зубастых, как пила, листьев расцвело несколько крошечных лиловых цветков, которые быстро сморщились и пожухли, точно губы умирающего. Цветы прожили меньше суток. Их пряные соки, очевидно, вытянула мошкара, потому что от нее несет нежным ароматом агавы.

22 сентября

С каждым днем огненное кольцо теснее сжимает нас. А над нами все то же раскаленное небо. Оно словно рассол, который неумолимо сочится сквозь голые ветки. Даже под деревьями нет тени, где можно было бы укрыться.

В ожидании воды люди жуют волокнистую мякоть кактуса, несъедобные луковицы какого-то растения или обжигающие язык корни агавы. Но теперь и эти «яства» не утоляют жажду. Наоборот, нас мутит и подташнивает, от рвотной судороги сотрясаются прилипшие к спинам животы. Я видел, как солдаты жадно подбирали корни, не дожеванные другими. Их лица выражали тупое удовлетворение поживой, словно им посчастливилось раздобыть бог весть какое лакомство. Некоторые иначе стараются поддержать скудеющие силы — терпеливо мелют зубами бархатистые цветы агавы, освежаясь пенистой жижей собственной блевотины. К четвертому дню этого поста обезумевшие от голода солдаты принялись грызть мягкие куски кожаной амуниции. Ясно, что таким чарки не наешься.

23 сентября

О нас забыли. Даже неприятель больше не высовывает носа, не досаждает нам, не подкидывает мертвецов и их солдатские фляжки, не собирается разом с нами покончить. А между прочим, именно теперь это ему удалось бы без особого труда. Тот, кто попал к нам в плен, перестал быть нашим противником. Пленные ничем не отличаются от моих солдат: нагие живые трупы.

Глядя, как они локоть к локтю покорно дожидаются смертного часа, я вспоминаю о том одиноком водоеме с поросшими тростником берегами, невозмутимо существующем на ничейной земле позади Боке-рона. Нам уготована участь осажденной крепости. Здесь мы в миниатюре воспроизводим эту осаду, с той только разницей, что парагвайцы и боливийцы загнаны в один мешок. Мы заарканены судьбой и слепо противимся безликому врагу, для которого все мы одинаковы.

Высылать новых разведчиков больше не имеет смысла.

Мы потеряли всякую надежду на то, что придет автоцистерна с водой, равно как и отчаялись в возможности выбраться из этого окаянного ущелья, которое так остервенело обороняем. Даже самый здоровый из нас делает каких-нибудь сто шагов и валится, будто сраженный молнией. Кремнезем высосал из нас последние капли пота, осушил слезные железы. Тот, у кого в мочевом пузыре еще есть моча, может считать, что ему повезло. Этим «напитком» здесь оживленно торгуют. Зажав в руке фляжку, «Вифлеемский младенец» ползает от одного солдата к другому, но никак не может раздобыть живительной влаги в обмен на жалкие остатки солдатского пайка: две полусгнившие, затвердевшие галеты. Он в ярости швыряет их в кактусы и, опустившись на колени, как безумный, роет ногтями песок, прячет голову в ямку и замирает в ней, словно гильотинированный, сотрясаясь всем телом от судорожных рыданий. Да, за эти несколько дней мы превратились в неандертальцев. Спасти нас может только чудо, но в этом уголке проклятого богом Эдема забыли, что такое чудеса.

От мух стало разить аммиаком. Быстрые, зеленые, зеркально-ртутные насекомые помогают нам совладать с оцепенением, в которое все мы погружены. Одна из этих липучих тварей вот уже несколько минут мельтешит у меня перед глазами, сверкая, как пучок солнечных лучей. Я ловлю ее на лету, но в моей руке — только золотой крестик, висящий на цепочке.

24 сентября

Ветер унялся. Защищенная переплетом ветвей, зыблется извечная белесая сонная пыль Чако и обнажает трещины, избороздившие ноздреватую котловину, дыхание которой испепеляет наши легкие. По ущелью разлит ржавый призрачный свет, тусклый и безжизненный. Мы во власти возрастающего отупения, наши мысли чахнут и исчезают. Контуры предметов сплюснуты и размыты. Мы задыхаемся от вони, тонем в мутном одуряющем мираже. И только страданиям нет конца. Они на редкость живучи.

25 сентября

Снаряжение, оружие, боеприпасы валяются как попало. Временами я перестаю их видеть, потом вижу снова, но уже в другом месте. Это я, наверное, закрываю и открываю глаза, бессознательно ворочаясь с боку на бок. В ушах непрерывный звон. Нижняя челюсть как из свинца, язык распух и одеревенел. Мне кажется, что во рту — целый муравейник. Галлюцинации берут меня в кольцо. Вспыхивают, гаснут, и никак от них не избавиться. Огненные жала буравят мне череп; от жгучего холода стягивает руки и ноги, словно они опущены в глубокую яму со льдом. Только что мне померещилось, будто за ветками теплится толстая свеча. «Дьявольщина! — подумал я. — Что это? Заупокойная месса по мне?» Но никакой свечи нет и в помине: на стволе автомата горит темное солнечное пламя. Не хочу больше думать вслух. Какой у меня странный голос! Голос мертвеца.

И вдруг ущелье заискрилось зеркальной гладью, только почему-то не видно зеленых берегов. Передо мной озеро Исла-Пои. Оно соблазняет меня, приманивает, поблескивает меж наполовину срубленных, отражающихся в воде деревьев. И все это рядом с моим окопом!

Точно завороженный, я ползу к нему и зарываюсь головой в его теплые воды, стараясь подольше насладиться темной, сладостной глубью, но тотчас же задыхаюсь и, вырвавшись из водного плена, выплевываю грязь и землю. Озеро лопается, как мыльный пузырь. Временами я переношусь из ущелья туда, где был прежде, вижу себя ссыльным на островке. Я болтаю с Хименесом, а на его плече сидит попугай, спрятав голову под крыло ослепительной голубизны. Порой в памяти всплывают картины далекого детства и отрочества. Вяжущая мякоть кактуса заставляет меня снова почувствовать вкус сосков Дамианы Давалос и вспомнить ту удивительную ночь среди развалин, когда я теребил губами ее грудь и пил молоко. А то вдруг на бескрайней равнине появляется сгорбленный старичок Макарио Франсиа. Он несет мне воду в ладошке. Скорей, скорей… Вот он уже рядом, я тычусь ртом в протянутую сухонькую ладонь, но касаюсь только черной дыры, выжженной на руке украденной унцией…

26 сентября

Теперь уже трудно отличить живых от мертвых, — разве что последние еще более неподвижны. Сначала мы их хоронили, но теперь бросили. Излишняя роскошь. Мы даже принюхались к трупному смраду. Ведь это гниют наши тела. К утру умерли еще трое. У кого достанет сил стащить их в яму и забросать землей? Они лежат в зарослях спокойно и невозмутимо, вздувшиеся, обезображенные. У окопа валяется мой денщик. Его посинелые губы странно искривлены, на лице — печать смерти. Он скалится, обнажая обмазанные землей зубы, и скрюченными пальцами протягивает мне жестяную фляжку.