— Вы негодяй! — прошипел капитан. — Я отдам вас в руки военного трибунала, и тогда поглядим, как вы станете изворачиваться!

Он прищелкнул каблуками и вышел. Политический начальник засеменил следом. Солдат задвинул засов, и узник остался наедине с собою в полутемной камере.

Карательный отряд неутомимо продолжал розыски. Три дня назад захватили последнюю группу повстанцев, которые, спрятавшись в гончарных печах, сопротивлялись, пока не кончились патроны. Их всех перестреляли. Среди чудом оставшихся в живых был Сильвестре Акино, глава заговорщиков: пуля ему прошила ляжку. Его зверски мучили, истязали, даже разыграли сцену расстрела, но ничего путного из Сильвестре не вытянули.

После этого конный эскадрон не один раз прочесал заболоченные низины и сельву Кааньябе; солдаты обшарили всю местность на несколько лиг вокруг вагона, где было устроено потайное гнездо бунтовщиков. Обугленные останки вагона все еще дымились посреди леса.

Возле железного остова, который теперь и в самом деле походил на мертвого часового, поставили стражу. Время от времени полицейские оцепляли болото, образуя настоящие кордоны, пока солдаты шныряли по дорогам и их лошади взбивали копытами пыль. В ранчо Коста-Дульсе все было перевернуто вверх дном, и только в смрадные хибары прокаженных каратели не решались вторгнуться. Их они прощупывали на расстоянии. Офицеры, стоя на постах, окаймлявших лепрозорий, не отрывали глаз от биноклей.

Бунтовщики, загнанные, как скот, в товарный вагон, были уже в пути. Но каратели неутомимо продолжали поиски того единственного смельчака, который совершил неслыханно дерзкий поступок, ускользнув из их когтей и тем самым бросив тень на блистательную операцию конницы из Парагуари.

Каратели старались развязать языки старикам, женщинам и ребятишкам, работавшим в гончарнях и на полях, — угрожали, сулили им деньги и продукты. Но никто ничего не знал, или, вернее, никто не хотел разомкнуть губы, накрепко спаянные новой ненавистью, всколыхнувшей застарелую злобу. Она была разожжена чудовищными зверствами, которые напоминали расправу 1912 года, еще не успевшую забыться; тогда крестьянское восстание было подавлено пулями, нынче, как и в тот раз, пулями снова уничтожали повстанцев на болоте.

Деревенские домишки опять сровняли с землей. Все перевернули, все поставили с ног на голову. Каратели обыскивали церковь, дотошно осматривали коррали, колодцы, каждый водоем. Казалось, они гонятся за драгоценной добычей, искусно спрятанной общими усилиями заговорщиков, а не ищут человека, обычно сидевшего за рулем тряской развалины, которая принадлежала хозяину гончарен. Хозяин ничего не знал о заговоре.

Теперь дона Бруно Менорета видели пьяным чаще обычного. Каждый божий день его можно было встретить в заведении Матиаса Сосы, где, широко расставив ноги, он сидел на стуле и заплетающимся от хмеля языком сетовал на то, какой убыток этот мятеж нанес его предприятию. Командиру эскадрона удалось из него выудить лишь сведения, известные всем.

— Сами поглядите, генерал, — упрямо бубнил каталонец, произнося особенно отчетливо твердое «л».

— Капитан… капитан Мареко, — раздраженно поправил его собеседник.

— Да вы не сердитесь, капитан, я вас разом на целых три чина повысил… Все равно вам их скоро дадут. Будьте здоровы! — И дон Менорет сделал вид, что пьет залпом воображаемый стакан вина. — Вот так-то, капитан… А этот Кристобаль Хара был славный малый, уж вы мне поверьте! Таких работников, как он, днем с огнем не сыщешь. Все у него в руках спорилось. Прямо не знаю, как его угораздило связаться с бунтовщиками. Знаете, сюда часто приезжали туристы и разные богатые бездельники, чтобы поглазеть на вагон; Кристобаль их возил на грузовике в лес и показывал эту штуку. Парень просто хотел малость подработать и делал это с моего ведома. Мне и в голову не приходило, что он занимается крамольными делами. Двадцать лет назад отец Кристобаля — Касиано Хара своими руками притащил в лес этот вагон. Он вроде памятки о прежнем восстании. Вы тогда были совсем мальчишкой, но наверняка слыхали об этой заварухе. Вагон — местная достопримечательность. До сих пор все гадают, как этому сумасшедшему Касиано удалось припереть в лес такую громадину. Иностранцы охотно транжирят деньги, только бы поглядеть на знаменитый вагон, и ясно, что сыну Касиано было лестно им его показывать. Не мог же я ему это запретить!

— Но меня-то интересует только одно: возил ли Кристобаль к вагону того офицера, который тут жил в ссылке? — нервно перебил его бледный толстогубый капитан. Он провел немало бессонных ночей, и поэтому глаза у него налились кровью. Разыгравшиеся события сильно взбудоражили капитана Мареко. Понимая, что власть в его руках, а солдаты готовы выполнять любое его приказание, он по-мальчишески хорохорился и распалялся.

— Возил, да, как же! Думаю только, с ведома политического начальника. Думаю, что так. Да и сам лейтенант рассказывал о том, что затеяли на болоте эти парни. А почему бы вам его самого не спросить? Политический начальник тоже слыхал об этом… За этими сведениями вы и пришли сюда? Но я ничего не знаю, да и откуда мне знать? Я человек деловой и в такие передряги никогда не вмешиваюсь.

Капитан резко встал и выбежал из кабачка. Он, конечно, подозревал, что каталонец нарочно прикинулся в стельку пьяным, чтобы поиздеваться над ним. Одним махом Мареко вскочил на горячего буланого коня и помчался галопом к полицейскому участку.

Около гончарных печей стоял пустой грузовик. Он стоял на том же самом месте, где его бросили вечером накануне стычки с карателями. На дверце чья-то рука криво нацарапала горделивую надпись:

На краю кабины красовалась другая надпись; буквы были тоже кривые, точно их писали пальцем:

Казалось, это название и складное изречение, начертанное на брошенной развалине, которая стояла меж сараев и опустевших строений, посреди унылого болота с кочками подсохшей грязи и канавами, напоминавшими лунные кратеры, были придуманы в шутку, всем на удивление или на потеху играющим мальчишкам. Так и мерещилось, что из-за этих кочек сейчас вынырнет смеющееся лицо водителя. Но присутствие в кабине двух солдат из нового пополнения, которые сонно клевали носом, зажав ногами винтовки, рассеивало это впечатление и придавало всей картине что-то зловеще-погребальное. Нерасседланные лошади, привязанные плетеными лассо к гуайявам, щипали блеклую траву и громко фыркали, стараясь избавиться от набившихся в ноздри лесных клопов.

— Не знаю, сколько еще нас тут будет мурыжить начальство, из-за прокаженных даже в речушке не искупаться, — заметил один из новоиспеченных солдат, запуская пятерню под фуражку и отчаянно расчесывая голову; при каждом его движении висевшая на боку длинная сабля со звоном ударялась о металлический корпус кабины.

— Этот пеон дал деру, капитан и бесится, — ответил другой. Сквозь прорехи на гимнастерке выглядывала безволосая грудь. — Он прямо как сквозь землю провалился, даже следов его не найти.

— А нам за него отдувайся!

— Наш капитан только что новый чин получил, вот и хочет себя показать.

— Да мы их уже всех поймали. Чего ему еще надо?

— Этот парень ловко его провел. Потому он такой злющий.

— Да, из-за этого малого придется нам повертеться. Его поймать будет труднее, чем девяносто бунтовщиков.

Пальцы солдата так и ходили в черных жестких волосах. Сабля по-прежнему тихонько позвякивала о кабину.

— А он, наверное, давно уж в Альто-Паранй. Там много бунтовщиков собралось. Выжидают время, чтобы всем гуртом подняться.

— Да там же наши части. Небось уже все их бунтарские норы обстреляли. Забыл ты, что ли, — на юг для подкрепления отправили еще один эскадрон нашего полка.