— А я с Ваней сама к деду Антону пойду, — сказала Катерина, — мы ему объясним, он и согласится. «Эх, — скажет, — голова, а что ж с самого начала не объяснили!» Ведь он у нас какой? Ведь он у нас золотой, дедушка-то Антон!
Все вышло так, как сказала Катерина. Дед Антон выслушал Ванины доводы, почесал подбородок и, глядя на Ваню голубыми глазами из-под косматых бровей, сказал:
— Ну что ж, раз нужно, значит нужно. А ты бы, голова, сразу так-то рассказал! Ну что ж, поедем попозже, да и дел сейчас, с весной, прямо гора встает: и пастбища, и выгоны, и сев на корма… Вряд ли управиться…
Пока дед Антон управлялся с делами да пока Настя сдавала экзамены, зеленым облачком оделся чернолесок, закачались на солнечных бугорках желтые баранчики, загустела в кустах молодая травка.
Скотина уже давно покинула свои стойла и душные закутки. И маленькие телята увидели наконец веселый простор лугов.
Перед отъездом в Кострому Настя прибежала к Катерине проститься.
— Катерина, — сказала Настя, пытливо заглядывая ей в глаза, — а почему ты с бабушкой поссорилась? Она, по-твоему, злая?
— Что ты! — усмехнулась Катерина. — Она вовсе не злая.
— Конечно, не злая! — обрадовалась Настя. — Это так только говорят! Она у нас умная очень! И… мне ее жалко…
Катерина провела рукой по ее мягким темным волосам.
— Ничего! Мне ее тоже жалко, — сказала Катерина.
— И тебе жалко? — удивилась Настя. — А почему?
Но Катерина не ответила на вопрос.
— Смотри, как березки нарядились, — сказала она, — все-то в сережках разубраны!
— Мы эти сережки летом на семена собираем, — сказала Настя.
И обе, подняв лица, загляделись на молодую, нежную зелень берез, склонившихся над крыльцом дозоровской избы…
Домой Настя побежала прямо через усадьбы.
Ей почему-то стало жалко бабушку, захотелось приласкаться к ней, утешить ее. Настя и сама не понимала: ну почему жалко? На совещании тогда все были за нее, бабушка попрежнему хозяйка в своем телятнике… Ну почему?..
Настя не могла бы сказать, почему. Все хорошо у бабушки. Телята пока здоровы, Золотая Рыбка поправилась, народ бабушку уважает. И все-таки горячее чувство жалости гнало ее сейчас к бабушке, словно сердце знало, за что ее надо жалеть и за что ее жалеет даже Катерина…
Кострома
Облисполкомовский «газик» выбрался из нешироких, кое-где поросших травкой и мощенных булыжником улиц Костромы.
Настя, сидя рядом с дедом Антоном и держась за его рукав, жадными глазами разглядывала улицы, по которым проезжали. И все время дергала деда:
— Дедушка Антон, а это что? А это какой дом? А это какая фабрика?
Дед Антон и сам не знал, что это за странное здание, круглое, обнесенное колоннами. Вместо него отвечал Насте шофер:
— Это наши торговые ряды. Там все наши магазины. — Указывая на большие фабричные корпуса, он объяснял: — А это — текстильный комбинат имени Ленина, самый большой комбинат. Льняные полотна ткут… А там, подальше, — комбинат Зворыкина, инженер Зворыкин строил. Там оборудование новое и цеха светлые. Хороший комбинат при советской власти отстроили! Тоже льняные полотна ткут: простыни с каймами, полотенца…
— Вот бы посмотреть! — каждый раз обращалась Настя к деду Антону. — А, дедушка? Уж очень интересно, как на станках ткут!
— Да мало ли интересного на свете! — возражал дед Антон. — Все не пересмотришь.
Но расступились улицы, и новое зрелище встало перед глазами. Слева темнела Волга, отражая серые облака. Прямо, преграждая путь, медленно шли к Волге спокойные воды реки Костромы. А на том берегу Костромы, на зеленом пригорке, стоял и гляделся в тихую воду старинный Ипатьевский монастырь. Башни, башенки, звонницы и позолоченные чешуйчатые купола — все чисто и отчетливо повторялось в реке, вместе с зеленью травы, с жемчужно-серыми клубами облаков и нежнейшей голубизной проглянувшего сквозь облака неба.
— Отсюда Кострома начиналась, — сказал шофер, кивнув в сторону монастыря. — В музее интересно про это рассказывают…
— А как? А что рассказывают? — тотчас пристала Настя.
— Да вот говорят, было дело так, — начал шофер. — Бежал из Золотой орды татарин Чет — проштрафился там что-то — и явился к московскому князю Ивану Калите:
«Великий князь, мне видение было. Заснул я на берегу Костромы, и явилась мне богородица да говорит: «Здесь построй храм святому Ипатию». Так разреши ты мне креститься и построить храм на том месте».
Князь Иван Калита все понял: потому хитрому татарину богородица приснилась, что место здесь выгодное — Кострома впадает в Волгу, торговый путь. Татарин поставит монастырь на пути, да и будет брать поборы с купцов. Но и так прикинул: пойдут с этой стороны какие враги — монастырская крепость хоть и невелика, а все-таки застава, все-таки отпор даст.
Вот и построил татарин монастырь, а сам крестился и назвался Захарием. И монастырь тот тогда маленький был, деревянный, а кругом крепкий забор. Так и прирос здесь этот монастырь, разбогател. Монахи с народа драли денежки за все. За рыбу, которую в Костроме ловят, им плати. За проезд по Костроме к Волге — плати. За ночлег в монастыре — плати… Много земель потом забрали себе монахи, всю округу откупили. Мужиков окрестных оставили и без земли и без хлеба. Крепостные стены возвели вокруг монастыря, чтобы свои богатства охранять. Тут, за этими стенами, от поляков Михаил Романов укрывался и отсюда в Москву на царство пошел…
Настя слушала и до тех пор оглядывалась из машины на коричневые островерхие крыши бойниц и на жарко-золотые купола, пока они не скрылись из виду.
— Интересно! — вздохнула Настя. — Вот бы сходить в этот музей! Можно бы доклад на пионерском сборе сделать. Дедушка Антон, а что, если заехать, а?
— Эко ты! — ответил дед Антон. — Если тебя послушать, так из Костромы целый месяц не выедешь: и тут интересно и там интересно. Нет уж, куда посланы, то и смотреть должны. Да как следует, в оба глаза. Тетрадку взяла?
— Взяла, дедушка Антон.
— Ну вот. Что скажу — все в тетрадку записывай. Там тоже будет интересно.
Влажные, тяжелые после недавнего дождя луга лежали по сторонам. Вставала молодая пшеница, разливая на много гектаров чистую густую зелень. Вспаханная земля, разделанная под огородные плантации, чернела среди зеленых берегов озими.
— Что ж, неужто все под картошкой? — заинтересовался дед.
— И под картошкой и под всякой овощью: свекла, морковь, капуста… Помидоров тоже много сажают — целые поля. Тут колхозы богатые, — рассказывал шофер. — У меня сестра в колхозе имени Двенадцатой годовщины Октября живет. Так ей в прошлом году на трудодни досталось — возами возила. Пшеницы около четырехсот кило. Картошки по восемь кило на трудодень, да крахмала по триста граммов — тут крахмал делают, — да молока по шестьсот граммов, да денег по два с лишним рубля, да луку, да чесноку, да соломы овсяной…
— Постой, постой! — насторожился дед Антон. — Как говоришь: молока по шестьсот граммов?
— По шестьсот.
— Это что же: если у меня четыреста трудодней да по шестьсот граммов на трудодень, это что ж — двести сорок килограммов выходит? Э, голова, а ты не перехватил лишку?
Шофер усмехнулся:
— А что ж удивительного? Ведь в «Двенадцатой годовщине Октября» ферма-то какая! Даром, что ли, наша Малинина три ордена Ленина получила?
— Три ордена Ленина!.. — прошептала Настя. — О-ё-ёй! Три!
И уж ей захотелось поскорее увидеть эту знаменитую колхозницу Прасковью Андреевну Малинину, посмотреть на ее коров, послушать, что она расскажет о своей молочной ферме, о своей работе…
«Все буду слушать и все записывать, — еще раз решила она. — Хоть бы поскорее уж приехать!»
Вдали, среди бескрайных полей, показались крыши большого села. «Газик» мчался, разбрызгивая лужи, обгоняя подводы и грузовые машины. Настя и не заметила, как они оказались на широкой улице села. Большие, крепкие дома стояли в палисадниках, полных весенней зелени.
