Захлопнула холодильник. Выпрямилась.
Табуретки-то, ее табуретки, так и стоят друг напротив друга!..
Нет, нет… Бежать от всего этого…
В ванной Ольгу настиг халат… А полотенце его так и висело, скомканное, как всегда… На белом, мыле короткие волосы…
Бежать, бросить все! Кончить с этим…
Остановила себя на лестничной площадке.
Опомнись! Дура…
Заставила снова перешагнуть через, порог. Повернула ключ — закрыла себя. Вот так вот…
Привалилась, без сил, к двери.
Нет, хватит, хватит…
В какой день стало так трудно?
Вернулась — Герасим встретил ее в аэропорту, и она еще была с ним, но…
Все думала о нем; о нем и о себе, о них вместе. То, что они имели, было бесценно! И все же… Ждала еще — время пусть разрешит. Не верилось, что можно из-за чего-то расстаться. И вдруг спрашивала себя: а почему она верит, что смогут они это сберечь? И сразу было ей — как на вокзале, когда поезд вот-вот уже отойдет…
Не он! Не он! Ошибка!
Вся эта борьба с ним, вся эта борьба с собой — обессиливали Ольгу, опустошали, обескровливали.
Да, она еще была с ним; но не было уже сил для счастья, да не было и причин…
Он, конечно, ничего не замечал!
Доброту принимал за радость.
А она не могла больше… Не могла больше загонять вглубь, прятать от себя.
Последние разговоры…
Говорила ему: родной мой, если из твоей жизни снова уходит твое собственное, убегают цельность и доброта, вспомни наш Яконур зимним утром, сказки по телефону про Иванушку и Василису, вспомни звезды над ночным берегом; так мало — и уже целая жизнь… Говорила ему: давай условимся, что середины не будет; я начала уставать; пусть будет прекрасно или — ничего, и тогда — пусть поможет тебе обида на меня, и да продолжится так: пустая суета, современный деловой человек; только, пожалуйста, без меня; а все, что говорила тебе о тебе, останется в самых дальних моих кладовых… И еще говорила ему: прости меня.
Может, оттого тяготела над их любовью безнадежность, что началось все с технарства, построения рангов, восьмеричной системы, с вычислений?..
Не могла, не могла больше… Ни одного дня, ни одной ночи…
Все закончилось скоро.
При первом же поводе, мирном, удобном для обоих, подыграла, помогла ему; не торопила события, но как только ощутила его инициативу, — стараясь не обидеть, однако с готовностью поддержала его.
Сама не решилась начать…
Обставила все бережно, осторожно, как могла для него лучше. Пусть вспоминает только хорошее…
Расстались.
Оба, кажется, почувствовали облегчение.
Что же… Значит, так надо было…
Потом ходила, повторяла: у меня нет, нет, нет тебя. Ходила из угла в угол и твердила: нет, нет, его нет у меня… Не получалось. Надо было сначала попросить его научить, он умел себя убеждать, знал нужные методы!
Сбежала на работу. Там — ходила по лаборатории. Отчет пора сдавать, еще не бралась… До чего пусто… Статья так и лежит незаконченная… Прямо наваждение… На совет зовут, нет, нельзя такой идти… Я люблю его… Надо сказать лаборантам, здесь бы пересчитать… Я люблю его… Сяду, поработаю… Пусто, ничего не надо… Может, к Савчуку приедет?..
Ночевала у тети Ани. И там — из угла в угол, не могла остановиться; ходила, ходила, ходила; двигаться, двигаться; только не останавливаться; уже ноги гудели…
У себя старалась не бывать.
Но однажды спросила у тети Ани; любовь есть? не проходит? Тетя Аня, с миской в одной руке и полотенцем в другой, постаревшая, посреди разоренного, кое-как собранного ею дома, — остановилась, склонила голову, спрятала разом вспыхнувшее лицо… В тот день Ольга ушла, не смогла остаться.
И вот — дома, эта ее попытка навести наконец порядок в квартире и успокоиться, себе вернуть форму, начать другую жизнь!
Ее квартира предавала ее.
Убрать, все убрать!
Кончить с этим!..
Увидела на стене календарь, подбежала, сорвала его, сжала в кулаке, смяла.
Не было, не было «было»!
Не будет, не будет «будет»!
Замерла, со смятым календарем в руке.
Тишина какая… Какая тишина…
Что это?
Часики ее на другой руке тикают.
Посмотрела.
Как там ее технарик, Иван-царевич, что сейчас делает?..
* * *
Трап и машина подоспели одновременно. Яков Фомич едва справился с дверцей — Старик уже бежал вниз. Одной рукой Старик прижимал к боку портфель, другая все не могла попасть на поручень. На последней ступеньке он приостановился, рука еще раз рванулась в сторону и, опять не встретив на своем пути никакой опоры, вознеслась, пролетела по воздуху, оказалась на уровне груди и присоединилась к той, что держала портфель; Старик спрыгнул на бетон.
— А! Вот он, — сказал Старик, увидев Якова Фомича. — Привет.
И пошел себе.
Яков Фомич заспешил следом; машина двинулась за ними.
— Пусть объедет, — бросил Старик через плечо. — Подышим.
Яков Фомич свернул к машине, передал это водителю и кинулся догонять Старика, тот быстро шагал через летное поле.
— Ну, что? — сказал Старик. — Вы, конечно, решили, что благодетель у вас нашелся? Что Старик вспомнил о вашей персоне из человеколюбия?.. Весьма признателен!
Старик склонил сухую головку, повернув ее в сторону Якова Фомича — точно воробушек.
— Хм! Приберегите для прощального слова… Ну, так что? Признавайтесь!
Яков Фомич попробовал улыбнуться; он был смущен. Он волновался со вчерашнего вечера, когда ему передали требование Старика: чтобы встретил его Яков Фомич, и никто другой.
— Так, нас не интересует карьера! Отлично! Служебные перспективы нам не нужны, благополучие тоже! Ура, ура! И пускай этот старый хрен отвяжется со своей благотворительностью!.. — продолжал Старик. — Но, может, вы полагаете, что дело в ваших непревзойденных научных достижениях? Никак не мог столетний дурак найти достойное место для вашего таланта — и вот, наконец-то! Допер, на какой пьедестал ему поместить вашу индивидуальность!
Яков Фомич не знал, что сказать.
— Нет, нет! Скромность и еще раз скромность! Отказаться от всяческих почестей. Никаких погон, пусть нас представляют наши работы!.. — опять ответил за него Старик. — Тогда что же остается? Ага, значит, вы мне потребовались, чтобы поддержать отдел! Тематику Леонида! Как теперь модно выражаться, — горячо любимого мною Элэл…
Яков Фомич молчал.
— Старик, эта смерть ходячая, одной ногой в могиле, а все за свое, это у него от возраста, факт! Бредит своим Элэл. На все готов, чтоб его поддержать! Люди для него не люди, а предметы. Он на них смотрит только с функциональной точки зрения — куда бы приспособить по своим стариковским надобностям. Вот решил доктора одного использовать вроде как подпорку для покосившегося своего сарая. Отказаться, конечно, отказаться!.. Где наша машина?
Яков Фомич не успел протянуть руку к дверце, — Старик уже сидел в машине, на заднем сиденье, и здоровался с водителем.
— Итак?.. — нацелил Старик палец из машины на стоящего перед ним Якова Фомича. — Я договариваюсь, уламываю, плету сеть интриг! Паясничаю перед разными кабинетными крысами, изображаю из себя то рассеянное светило, то озабоченного чиновника! Дело спотыкается о двадцать инстанций. И когда этот глухой телефон добирается до вас — вы, разумеется, фыркаете, как облезлый кот! Ну, садитесь же!
Старик подвинулся. Яков Фомич, согнувшись, влез в машину, устроился рядом; захлопнул дверцу.
Поехали.
Старик положил портфель на колени, пристроил на нем руки.
— И я должен бросить все к чертовой матери и лететь сюда!.. Вы что, не соображаете, что происходит? Вам неизвестно, что такое научный работник — в нынешнем мире? Вы и понятия не имеете, что обществу нужны бывают ваши услуги? У вас, значит, как у новорожденного, и представления нет о том, что и от вас, случается, некоторая механика зависит?.. А еще говорят: страна поголовной грамотности! В газетах присочинили, будто даже доктора наук иногда читают…
