Он спрашивал, любит ли она его. Каждый из них успел прожить целую жизнь, и теперь они хотели знать точно, что с ними происходит. Любит ли! Он для нее… Еще раньше, давно, он был для нее необыкновенным, необычным, необычайным, она думала о нем; это еще с самого начала, всегда. Он спрашивал: «В самом деле, думала?» Да, отвечала она, думала о нем, будто знала, что произойдет. «А потом?» А потом он для нее стал единственным. И все было теперь вместе — то, что она испытывала к нему прежде, и то, что пришло потом. Она считала, что это больше чем любовь. Если женщина говорит о чем-то, что это больше чем любовь… Она была счастлива, она знала: счастье ей выпало в жизни. «Ты для меня…» — говорил он. И она пугалась. Что я тебе, отвечала она, тебе нужен друг… помочь… а что я? Он качал головой. «Я всю жизнь шел к тебе, но почему только теперь пришел?..» Очень мало было их времени, совсем ничего, да и не всегда они часто виделись; кто может знать, как что будет, если будет долго. Мы с тобой разные, говорила она, я боюсь, что мешаю тебе в твоей жизни, я же вижу, тебе нравится твоя жизнь; скоро все коситься начнут… Он останавливал ее: «Нет, я всю жизнь шел тропой к тебе. Это путь мой. Ты еще не понимаешь… Мы будем жить как написано, это для нас написано, так мы и будем жить: хорошо-хорошо, долго-долго и умрем в один день…»

Приехал Шатохин поздно, — не очень-то все это ему надо, есть дела поважнее. Прошагал коридорами, поднялся по старинной лестнице, оглядывая панели, потолки, люстры. Приоткрыл узкую створку высокой резной двери и вошел.

Вроде все говорили одновременно. Никто даже не повернулся к нему… Шатохин оглядел зал. Так, так. Знакомые все лица. Этот, конечно, здесь. Непременный участник. И без этого тоже не обойдется. Как же! А там кто? Вот это да! Замминистра приволокли!

Шатохин сел с краю и вытащил свой блокнот. Положил ногу на ногу, приладил блокнот на колене, снял с ручки колпачок.

— Прошу тишины! — сказал председатель, знакомый Шатохину по прежним сборищам бездельников. — Зачитываю текст письма, которое предлагается отправить…

Один наконец обернулся! Ревякин. Удивительно, что не вместе летели… Рукой машет. Сиди, сиди там. Не пойду я к тебе. Еще чего, с тобой тут сидеть.

— Письмо, разумеется, на нашем бланке, — продолжал председатель, — где указана, кстати, дата основания: год тысяча восемьсот…

Рядом какой-то юнец менял кассету в магнитофоне. Для потомков, что ли, записывают? Шатохин спросил у него, кто выступал. Мальчишка начал рассказывать: зам делал доклад, потом говорил Ревякин, потом… Шатохин стал писать в блокноте: «Присутствовало примерно 40 человек с обеих сторон»…

— Обсудив еще раз проблему Яконура, — читал председатель, — просим не наращивать мощности химического комбината, решить вопрос о сбросе производственных стоков в близлежащие реки, а также рассмотреть возможность перепрофилирования предприятия…

Шатохин поднял руку. Пусть дадут слово ему, директору!

Председатель перечислял, кто подпишет письмо: академик… член-корреспондент… профессор… Табель о рангах. Шатохин тянул руку.

Опять начался шум, все заговорили враз. Один бородатый вскочил, размахивая бумагами… Шатохин встал и двинулся к председателю.

Началось голосование.

Похоже, поздно приехал…

Не успел дойти — услыхал, как шум переходит в пение.

Шатохин остановился.

«Над Яконуром ветер, над Яконуром ночь…»

Шатохин в сердцах чертыхнулся и стал подпевать. Вот песня! «Над Яконуром ветер…»

Его губы…

Ольга удивлялась себе.

Нет, нет, нет. Отвернулась от Герасима.

— Интересно, — сказала, — другие тоже всерьез приняли научные рекомендации?

Они стояли перед фотографиями Яконура, снимки занимали целую стену в ее квартире: Яконур зимой, в торосах, Яконур весной, лед огромными цветами на берегу, летом — бушующие валы, осенью — тишина под холодным солнцем… Они уже посмотрели книги, рассказали друг другу, как провели отпуск, выяснили, что на обоих кофе никак не действует…

Что с ней?

Непонятно!

Пошла к зеркалу, выбрала ленточку, красную, неширокую, отвела рукой волосы с одной стороны назад, прижала к виску, посмотрела на себя; взяла ленточку в губы, отвела волосы с другой стороны; еще посмотрела на себя, изучала, с красной ленточкой между губами; завязала ею волосы сзади. Лицо стало строгим, сдержанным. Вот так. Да, вот так-то! Вернулась в комнату.

Нет, не помогло…

Может, быть, дело в нем, в Герасиме?

Она стала искать в его лице. Нет, непонятно. Разве только глаза. Что-то в его глазах. Да. Может быть, это.

А казалось — так, технарь, счастливчик, весь благополучный и правильный, гладенький, неинтересно.

Что он знает о себе? Знает ли то, что она увидела?

Еще поговорили, совсем неважно о чем.

Знает ли он себя? Догадывается ли сам, говорил ли ему кто-нибудь? Знает ли, что у него в глазах? Нет, не знает. Конечно.

Смотрели друг на друга.

Герасим еще раз сказал, что ему не хочется уходить. Кажется, она уже похвалила его имя.

Что он о ней думает? Так хочется знать.

— Очень поздно, — сказала она.

Какой он ее видит?

Опять — его губы.

Она ответила…

А потом:

— Эпизод из пребывания на Яконуре?

Говоря так, она обнаружила, что развязывает ленточку. Ну что это с ней?

Он заметил.

Волосы упали на плечи… Скомкала ленточку. Выпрямилась перед ним, опустив руки.

И тут — стали как перепуганные школьники.

Она овладела собой. Взяла его под руку.

— Хорошо. Только выпьем еще по чашке.

Снова за столом.

Что же все-таки он думает о ней?

Какие маленькие чашки. Раньше не замечала.

Понимает ли он, чего она от него ждет?

Ставила чашку осторожно, а чашка звякнула о блюдце. Будет ли то, что ей нужно от него?

Ну что теперь, когда на весь дом чашка прокричала, что в ней пусто…

Он поднял глаза.

Ольга посмотрела еще. Все так? Или — ошибка?

Ошибки не должно быть. Она себя не простит.

Он, сказала себе Ольга. Он.

— У вас все — в ваших глазах, Герасим. По ним можно читать.

Куда же это ее заведет?

Да, все это такие вещи, что если их еще нет, время им еще не пришло, или они уже минули и потерялись в прошлом, то невозможно представить себе, что они могли случиться; а если они происходят сейчас с вами, то вы не в силах понять, как существовали раньше, и не мыслите себе теперь жизни без них.

Он отодвинул свою чашку.

Догадается или нет?

Встал. Догадался. Прощается. Молодец. Как хорошо…

— Спокойной ночи.

Поцеловала его.

— Приходите завтра. И все будет. Я обещаю.

Макарушка миновал серо-коричневые заросли и вошел в зеленые.

Остановился.

Я вижу его, вот он. Красивый профиль. Золотится, отсвечивает слегка выкаченный глаз. Молодое, легкое, обтекаемое тело. Он не из тех, кто подкарауливает добычу; он догоняет. Рот у него полон зубов. Ночью он может подняться к самой поверхности, а днем без труда уходит на полкилометра в темную глубину. Он странствует по всему Яконуру. На хвостовом плавнике у него выемка, спина темная, а брюшко — серебристое; как у всех хороших пловцов.

Ему понравилось здесь, в зеленых. Вода была хороша — ни холодна, ни слишком тепла, и безо всякой мути. Макарушка шевельнул плавниками и вошел подальше в заросли. Ему понравился этот цвет, яркий даже в такое позднее время, и замысловатый узор водорослей перед его короткофокусными глазами. Здесь было почти совсем тихо, запахи спокойные, привычные, и никаких нелюбимых Макарушкой прикосновений. Шестое чувство доносило до него слабые колебания воды, но это не могло означать ничего существенного. Внизу, он различал, затаилась разная мелкая живность, да Макарушка был сыт.

Он сладко задремал.

Ночью проснулись: зазвенело стекло, забилось в оконной раме.