К делу! Он исчеркал листок именами, стрелками, восклицательными знаками — и заказал разговоры. Номера телефонов в его памяти — как в электронной, долговременной и оперативной…

Он будет спокоен, он просто хочет устранить недоразумения. Он будет совершенно спокоен.

Ожидание… Его руки на столе, под светом лампы, совсем спокойны.

Выключил свет. Дотянулся до створки окна, распахнул, впустил вьюгу к себе, Поднялся, нашел пальто и набросил его на плечи.

В раскрытое окно виден был целый мир. Облака снежной пыли, клубы снега; облака мчались, снег завивался в них густыми спиралями, между вихрями возникали разряжения, свободные от снега, тут же спирали разрушались и закручивались новые. А за облаками и вихрями, за дорогой, перед черной полосой густого соснового леса, стояла одинокая белая береза — высокая, выше этих сосен, голая береза. Она раскачивалась из стороны в сторону. Элэл видно было: ветер клонил ее — береза выпрямлялась, он клонил — она выпрямлялась… Элэл пригнулся, чтобы разглядеть, насколько береза выше сосен, и увидел, что наверху она не белая, а темная; темной своей верхушкой береза скребла по небу, по зареву на небе, электрическому и закатному: влево-вправо, влево-вправо. Перед черной полосой леса она была как стрелка прибора перед гребнем частой шкалы, стрелка колебалась около среднего значения, около вертикального своего положения, колебалась, подрагивала — но стояла, стояла твердо на нужном делении…

Он хотел подойти к окну. Едва сделав шаг, он понял, что задыхается. Тяжесть, которую он ощутил вдруг в себе, была невыносима, и он стал опускаться на пол. Так было всего мгновение. Тяжесть исчезла, он стал легким, стал невесомым, это пришла слабость. Он не мог дышать; он знал, что в раскрытое окно идет к нему от леса, от березы, от неба свежий холодный воздух, он осязал этот воздух, видел его и не мог вобрать в себя. Пот проступил у него на ладонях, на шее, на лбу; сделалось свежо, он смог чуть вздохнуть. Смог даже поднять руку и вытереть лоб. На это ушли все его силы.

Он понял, что едва удерживает равновесие.

И при этом внутри, успел он подумать, никакой боли, сердце не чувствуешь, только пульс учащенный, вроде ты взволнован! Он и в самом деле почувствовал волнение, даже душевный подъем; голова была ясна; ему вдруг стало совсем легко, стало хорошо.

Невесомый, он пустился в полет по комнате, от окна, под потолком, над краем стола…

Солнце садилось, и по бледному небу, на матовых перистых облаках, пошли чистые розовые отсветы — как розовые мазки на яблоке.

Все умолкли. Тропа огибала крупные старые сосны и заросли голых еще кустов. Хвоя сухо потрескивала под ногами. Через поляны тропа была проложена прямо, как по линейке. На открытых местах трава уже стала зеленой, яркой, и казалось — она светится; в глубине еще виднелись бугры темного снега.

Показалось озеро. Металлической плоскостью вода недвижно лежала за деревьями.

Солнце садилось быстро, отсветы на небе один за другим незаметно гасли.

Домик. Мостки в озеро.

— Обувь просим оставлять на улице, этим займется оргкомитет!

Сразу все оживились; заговорили, засмеялись.

Герасим еще посмотрел: солнце, пятачок, уже неяркое, смотреть не больно, оплавляясь, легко падает, деформированное, за горы на той стороне.

Он помедлил у входа. Как хорошо!

Всмотрелся.

У подножия гор, далеких, едва видных, поднимался рыжий факел дыма; не сразу заметный, он вырастал, казалось, из самого озера; поворачивал под прямым углом и ровным шлейфом тянулся горизонтально над тем берегом, пересекая, перечеркивая заходящее солнце.

— А это что? — спросил Герасим.

— А это вот то самое и есть, — ответил Саня.

Внутри домик был обшит сосновыми досками, пропитанными смолой, темными.

Бумаги, бумажки, бумажечки посыпались дружно на пол из карманов Герасима; он стал поднимать их. Шестигранники бензольных колец с хвостами радикалов… Снова бензольные кольца… Еще кольца… Текст на машинке; Герасим вспомнил, что так и не прочел это, расправил и стал изучать. «Уважаемый участник конференции! Приветствуем Вас на спортивной базе нашего университета»…

Саня торопил его.

Они брались за сосновые сучья, выступавшие из дверей, отворяли двери, проходили и плотно закрывали их за собой.

Жаром обдало сразу. Саня поманил, подвинулся; Герасим поднялся к нему на верхнюю скамейку и, постелив полотенце, осторожно сел.

Огонь гудел в круглой металлической печке, снизу шли отблески огня, гул и отблески лихо пролетали все небольшое пространство, ударялись о стены, отражались, сталкивались. Каждый смотрел прямо перед собой — на печку, заварившую все это. Сверху на ней была набросана битая керамика.

Герасим провел рукой по голове. Обжег ладонь. Вот и уши стали поджариваться. Чуть повернулся — сбилось дыхание.

— Правило то же, что и на ученом совете, — предостерег Саня. — Не трепыхаться.

Внизу фыркнули.

На стенах выступали потеки смолы. Металлический термометр показывал сто двадцать.

Саня поднялся и выскользнул за дверь.

Целая семья была изображена по кругу финского термометра: муж, повернувшись к Герасиму, хлестал себя веником по груди, жена сидела к Герасиму боком, волосы повязаны косынкой, и, склонив голову, доставала веником спину, а внизу, под осью стрелки (там прохладней!), малыш, повалившись на лавку, задирал ножки и бил себя веничком по пяткам.

Саня вернулся с бутылкой пива, светлая пена аккуратно выступила над горлышком; плеснул каплю на керамику.

— Что это значит? — спросили с нижней скамейки. — Символика? Яконурский обычай? Если нет, срочно придумайте сами что-нибудь!

Запах поджаренного ржаного хлеба, едва уловимый…

— Божественно, — сказали снизу.

Саня отхлебнул пива, передал бутылку Герасиму.

Глоток; Герасим отдал бутылку соседу.

— Сколько надо было пострадать! — вздохнул Саня. — Эксперименты, расчеты… Доклад писать… Идеи нужны… Потом здесь — выступай, других слушай, дискуссию выдержи… Столько мук примешь, пока до цели доберешься!

Герасим смеялся со всеми.

— Дрогнули! — скомандовал Саня.

Они бежали по гулким мосткам, жаркие — сквозь неподвижный холод весеннего вечера; босиком по доскам, — шлепанье ног, скрип дерева…

Легко оттолкнувшись, Герасим распластал себя в воздухе и плавно вошел в воду.

Обожгло.

Ему показалось, вода вокруг зашипела.

Выбросив руки вперед, пригнув к ним голову, он скользил в глубине. Он улыбался.

Я вижу, как плывет он в черноте вечерней воды, не двигаясь, влекомый силой, с которой он оттолкнулся от мостков. Улыбается. Вижу, как вода обтекает его пальцы, встречая его. Потом она струится вдоль рук и прикасается к голове.

Ему хорошо.

Он был легко ранимым человеком и знал об этом, а перед здешней конференцией, в общем-то не очень важной, волновался особенно: привез сюда первую свою работу после недавней защиты докторской и понимал, что по ней будут гадать, как он, что он: каков теперь и что еще сможет. Он ловил и выверял все, что происходило в дискуссии и потом, в разговорах; его беспокоило отношение к нему до и после доклада.

Герасим привык предъявлять к себе максимальные требования. Плюс полная концентрация на одной цели. Никогда он не делал ничего с ограничениями, во все вкладывал себя полностью и в любом случае руководствовался собственными требованиями к себе. Это создавало ему трудную внутреннюю жизнь, но было его силой. Он не хвалил себя, потому что знал: кроме этого, он был счастливчиком, ему везло, он был благополучен. Пока.

Работа занимала его полностью; профессия сделалась так же неотделима от него, как его собственное имя, которое дала ему когда-то старенькая учительница; он был неутомим и любопытен, и оттого, видно, и получалось так удачно, что работа составляла содержание его жизни и он забывал обо всем другом. И это тоже, он знал, очень большое везенье.

Бывали, конечно, досады. Ему не всегда удавалось ладить с коллегами. Вопреки всеобщему заблуждению, среди них часто оказывались люди ограниченные, да и просто скучные. Случалось, разочаровывали не только люди, но и какие-то повороты в работе. Ну и что-то еще. Случалось… Но все это в конечном счете принимало вид нестрашных издержек.