…Появилась Светлана.
Яков Фомич взял в руки листок, завлаб показывал ему кривые, одну и другую:
— Вот, можно видеть, какая там скорость образования этого самого белка у глупых крыс и какая у, значит, умных…
Пошли в кабинет завлаба.
…Может, Лена и не сознавала это до конца, но Яков Фомич понимал, — знала сама Лена или нет, — да, он перестал быть для жены тем, кем был всегда.
И все она уговаривала его, все уговаривала пойти ко Вдовину, вернуться в институт…
Хотела возвратить опору, на которой стояла их семья.
Уговаривала…
Она хотела вернуть себе прежнее отношение к мужу.
Все уговаривала.
Уходя на работу, оставила ему список поручений: заплатить за квартиру, купить какие-то продукты…
Он стал вторым членом семьи.
…Светлана — с отчаянием:
— Не растворяется что-то, как это делать…
— Тереть и бить, — спокойно сказал завлаб, — бить и тереть. Да получше, да подольше.
Кабинет завлаба постепенно наполнялся молодыми людьми.
Конечно, Лена не собиралась обидеть его… Никак это не было против него направлено… Просто — так уж она все воспринимала… Она поступала по-своему естественно, да, она делала нечто для нее само собой разумеющееся…
Но неужели она не понимала?
Раньше он бы, не думая, сходил в кассу, в магазин…
Теперь все это выглядело иначе.
Ну неужели, неужели она не могла понять!..
…Завлаб сидел за своим столом, перед ним на разномастных стульях расположились его сотрудники; завлаб неторопливо вел совещание, сверяясь с листочком, лежавшим у него на краю стола. Одновременно он занимался мухами. Пола белого халата была откинута; карман брюк оттопыривался, туда были натолканы пробирки, завлаб их грел собственной ногой. Не переставая говорить, он посматривал в микроскоп — сортировал мух. Вынимал из кармана пробирки, не глядя, открывал; упаковывал туда отобранные пары.
— Одни самцы! Веня жалуется, что мухи у него не размножаются. Откуда же чему взяться…
Яков Фомич подождал, пока все разошлись.
Стали прощаться.
Перебил телефон, — Светлана, не спрашивая у завлаба, передала ему трубку.
— Ну хорошо, пусть будут французские духи… — сказал завлаб.
Светлана:
— Буквально обо всем мама должна заботиться!
— Ну, если нет хороших духов, пусть другое, купи другое…
— Это ему нужно идти сегодня на день рождения!
— Откуда я знаю, мама, что покупают молоденькой девушке…
— Можно бы и знать уже!
— Ну, если это не для девушки, купи что-нибудь для девушки…
— Имениннице не позавидуешь, правда?
— И еще, мамуль, хорошо бы цветы…
— Какой прогресс!
— Ну посмотри, может, они выросли все же где-нибудь…
Завлаб проводил Якова Фомича.
Шли по коридору, завлаб говорил:
— Вообще-то есть уже существенные результаты по части мозга. Кто-то там на что-то воздействовал, чего-то, кажется, вводил, и белка этого в мозге увеличивалось или убывало…
У выхода завлаб сказал:
— Ну, а мне сейчас — на ковер. Спросят, почему не явился заседать, — скажу, в самом деле, что-то с памятью… Белка вашего не хватает… Черт! Чтобы поработать, приходится брать отпуск!
…Яков Фомич отдал вахтеру пропуск, вышел.
Еще и эта легкость, с которой все делается… Эта лихость…
Бутылка коньяку!
Хромосома.
Как все буднично, как просто…
Да, Никола — «за стандартизацию масштаба, правда, пришлось некоторыми подробностями пожертвовать»…
Но эти уже дальше, чем Никола.
И здесь — радиация, опять радиация!
Мама еще его опекает…
Этот разговор о духах…
* * *
Молодая, нарядная водоросль стояла в тишине, смотрела, как идет вокруг жизнь совсем неотличимых от камней брандтий и хиалелопсисов, — пока не двинутся, их и не заметишь; красных и фиолетовых эулимногаммарусов, разбегающихся по своим щелям; зеленых с оранжевыми крапинками спинакантусов; таких светлых паллазеа…
Я вижу ее. Она высокая и яркая. Ее хорошо видно под тихой прозрачной водой.
Время от времени плавное перемещение воды колеблет ее, и тогда она вступает в медленное, сложное движение, и другие, все, что рядом с ней, каждая из них, также начинают медленное, сложное движение, и кажется, словно это изумрудно-зеленые живые токи неспешно восходят, стремятся по водорослям: ото дна ввысь, к поверхности Яконура.
* * *
Принесли чай.
Человек с длинными, совершенно седыми волосами предложил перейти за столик в углу его кабинета. Сели один напротив другого.
Тишина в кабинете, тихая улица за окнами. Чаинки взметнулись, поднялись беспокойным облаком; затем вошли в поток, выстроились по окружности; собрались над центром донышка, спланировали на него.
Свирский понимал, что могло означать это приглашение к человеку с длинными, совершенно седыми волосами.
Сидел выпрямившись, как всегда.
Отпил глоток чаю; положил ногу на ногу, ладонями обхватил колено. Приготовился выслушивать вопросы.
У Свирского загорелое румяное лицо, загорелая лысина. Красивые серые глаза. Одет безупречно. Моложавость в его лице, в глазах, в его фигуре, в том, как он сидит. Моложавость, энергия, бодрость. Многие не угадали бы ни его возраста, ни профессии; обычно говорят, что ему нет пятидесяти, и принимают его за режиссера, он и вправду похож на известного театрального режиссера.
Итак, Свирский приготовился слушать.
Руки — на колене.
— Расскажите, как было дело, — начал человек с длинными, совершенно седыми волосами. — Что за контакты были с главком?
Да, этого вопроса Свирский и ожидал.
Его пальцы разогнулись; затем снова обхватили колено.
Рассказал: к нему обращались, просили дать заключение; он поручил институту соответствующего профиля; работу выполнили и сдали…
Пальцы опять разомкнулись и затем опять обхватили колено.
Снова, значит, выступать ему в привычной, но нелюбимой роли. Привычно нелюбимой, — пожалуй, и это будет правильно…
Что думает о нем человек с длинными, совершенно седыми волосами?
Когда-то у Свирского были три модели самого себя. В одной он собрал и выстроил, каким он должен быть, в его тогдашнем понимании, и каких поступков для этого ему надлежит придерживаться. Во второй он был тем, кем он был в действительности, — по его представлениям. Третья модель являла собою отражение того, что, по его мнению, о нем думали и каким его видели другие.
Все три модели долго жили в нем одновременно. Они наладили какое-то сложное сосуществование. Это сосуществование не было мирным; то одна, то другая, то третья одерживала верх и, следовательно, заставляла его поступать по-своему.
Его роль… Он принял ее когда-то с радостью. Он боролся за нее — считал, что там настоящая вершина: престиж, принадлежность к определенному кругу… Добившись, был уверен, что обошел всех своих ровесников среди коллег.
Из кого-то администратор не получался, и тогда ученый оставался ученым.
Из Свирского — получился.
Погружаясь в административные игры, он терял возможность продолжать собственные работы. Это не беспокоило его поначалу, — были удачи, ими он дорожил больше: он быстро стал человеком того круга, в который стремился, умело защищал там свою программу, интересы своего направления…
Он исполнял свою роль много лет. Эти годы делились на две неравные части той неделей, когда он сформулировал для себя, что проиграл. Его административная карьера оказалась псевдокарьерой в науке или карьерой в псевдонауке. До этой недели он исполнял роль потому, что она приносила удовлетворение, а после — потому, что теперь уж выбора у него не было. Новое отношение к своей роли не мешало Свирскому все сильнее включаться в нее. Наоборот: он хорошо понимал, что теперь это единственно возможная для него роль из всех, какие он считал для себя приемлемыми; ему оставалось дорожить ею и держаться за нее.
По мере включения в роль Свирский терял свои модели. Чем сильнее Свирский в нее вживался — все меньше значила модель того, каким он должен быть, и даже та, в которой он себя видел самим собой. Все чаще его поступки определялись тем, каков, он считал, его стереотип в глазах других; это стало происходить автоматически, как бы независимо от его сознания и — на любых уровнях, общался ли он с вице-президентом или с младшими научными сотрудниками…
