В пультовой Борис задержался. Ему приятно было постоять здесь, среди всех этих самописцев, сигнальных ламп, мнемосхем. Состав, наполнение, расход… Сюда, к этим металлическим щитам, стремилось, собиралось все, что удалось ему сделать за прошедшие годы; здесь, на этих металлических щитах, было все то, что в конце концов многого ему стоило.

Борис оглядел пульт.

По берегу Яконура на миллионе квадратных метров разместил он многокубовые железобетонные усреднители, насосные станции, накопители для аварийных стоков, аэротенки, смесители, отстойники, фильтры, пруды — аэраторы… В этой огромной системе шел процесс. Через множество резервуаров, посредством множества механизмов двигался поток, которому не будет края ни сегодня, ни завтра. Сотни датчиков автоматического контроля посылали в пультовую свои сигналы, и по сотням каналов немедленно от-, правлялись отсюда короткие команды. Движение потока убыстрялось, замедлялось, вовсе затухало и ускорялось снова; поминутно что-то в него добавлялось, что-то изымалось из него; с ним делались превращения, имевшие одну конечную Цель. Перекачка, нейтрализация, подача воздуха, перемешивание, выдувание летучих соединений, отстаивание взвешенных частиц, воздействие активным илом, внесение солей азота и фосфора, уплотнение, коагуляция, добавление реагентов… Все это происходило сейчас одновременно.

И — стоки, имевшие с водой мало общего, делались… как это определить, как назвать?

Еще не яконурская вода, но все же… еще не замкнутый цикл — безотходное производство, но все-таки… еще не идеал, но лучшая очистка, какая есть где-либо в мире, верх всего, что возможно сегодня…

До идеала далеко еще, но все же, все же! Вот оно: труд многих, память о разочарованиях и удачах, итог стольких проектов, непростого строительства и переделок… Что-то уже полностью готово, что-то лишь отлаживается, а чему-то еще предстоят испытания… Единственное, колоссальное инженерное сооружение, его гордость, его надежда, его служение Яконуру. Красивая идея, которой он жил, и столько лет, отчаянный замысел небывалой, невиданной системы, — вот начало все наконец осуществляться.

Что ни происходило все эти годы с комбинатом, на комбинате, вокруг комбината и что бы ни произошло дальше, как бы ни изменилось производство, куда бы ни пошла отрасль, — все не было зря: это охраняет Яконур — насколько сейчас возможно; это немалый задел впрок — опыт для него и для других… Что бы ни происходило все эти годы с ним самим, в нем, вокруг него и что бы ни случилось в будущем — он сделал важное, неотложное, все что мог сделал для Яконура, не сдался, не ушел… Остался с Яконуром и служил ему.

Он был частью всего, что делалось здесь людьми, всего, что делалось в его сооружениях, всего, что делалось со стоками. Это чувство общности и это ощущение, что его дело в его руках, — не покинуло Бориса; оно было с ним и теперь… А все это железо здесь, в пультовой, — он чувствовал себя среди него так, словно между ним и этим железом существовало родство; вернее, он просто ощущал родство, и оно существовало реально, все, что было здесь, пошло, произошло от него.

Прежде чем уехать, еще раз — вдоль щитов; Галина за ним, как уж повелось.

У крайнего Борис остановился.

Этого не было… полчаса назад этого не было.

Просмотрев ленту, взялся за переключатели; вернулся к ленте.

Течь. Где-то в дальних колодцах.

Судя по всему, пропускает задвижка — стала барахлить от толчка, или закрыл кто-то так, что с резьбы полетела. Перевел на ручное управление; не помогло.

— Вызови ремонтников, — сказал Галине. — А я пока съезжу, посмотрю, в чем дело.

Всего только белая лента, белая бумажная лента.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами переступил с ноги на ногу.

Общее молчание… Медленное движение ленты…

Он устал до смерти, ночь в самолете, едва не опоздали к началу сеанса!

Белая лента, чистая белая бумажная лента, и ничего ка ней.

Откашлялся Старик… Главный Конструктор сказал что-то вполголоса…

Лента ползла без толку.

Внезапный грохот сзади, в тишине он был оглушителен; первая мысль — обернуться, вторая — смотри на ленту, это свалился кто-то со стула, им там из-за спин ничего не видно.

Снова тишина и молчание… Пусто.

Наконец, — потемнение на ленте с одного края, совершенно явное!

Сразу:

— Есть… Есть… Есть…

Черные строки.

Затем первые просветы в середине строк, они становятся все шире, строка за строкой; и вот проступает, определяется — округлое!

Это чувство освобождения, мгновенного счастья, и эта вдруг обнаруживаемая готовность всего в тебе к ликованию…

Хриплый голос Старика в общем крике.

Потом удивляешься себе! — подумал человек с длинными совершенно седыми волосами.

Картинка ползла и ползла…

Едва объятия и поцелуи их миновали — Старик уже вел его за локоть к выходу.

— Слушай дальше! И вот без малейшего предупреждения этот самый директор хватает аккуратный такой черпачок, вроде консервной банки на длинной ручке, и сует его прямо туда. Я, дуралей, все еще не могу взять в толк, что он собирается делать, и только смотрю да зажимаю нос. А он, представь, поднимает затем свой черпак и начинает из этой банки пить! Только что не подул сперва, как в пивную кружку!.. Я на него смотрю, будто на шпагоглотателя… Потом, сам понимаешь, отбираю у него этот черпак и выплескиваю что осталось, а он вытирает рот и говорит, что пьет стоки при каждой комиссии!

В пультовой Ольга согрелась.

Галина, оставив на время свои самописцы, кнопки, своих мальчиков и девочек, объяснила: Борис заметил по приборам течь где-то в дальних колодцах — и поехал выяснить, в чем дело, пока ремонтники соберутся.

Ольга сразу попрощалась и вышла. Слишком много железа…

Дорога все шла круто на перевал, в гору.

Разговор с Яковом Фомичом вызвал в воображении Герасима целый мир долины, укрывшейся за горами, за лесами, за тысячами километров, сберегающей нетронутыми, неизменными и воду, и рыб, и зверей, и весь уклад жизни, — долины такой, какую Герасим уже не смог увидеть… Затем — перемены, они происходят быстро, они наваливаются с особенной силой и ощущаются резко, потому что все здесь — от нуля, все — враз, все — за несколько лет…

Люди, о которых говорил Яков Фомич, жившие полтораста лет назад ломатели машин, — не были против развития; не были и против машин, сами это заявляли. Беда творила себя, ставя машины на такое место в жизни, что люди все больше оказывались в подчинении у навязываемого им образа существования… и придатками машин, деталями технического прогресса, исполнителями его механической воли. Сломать прядильный станок было легко. Однако не удавалось овладеть обстоятельствами. Этого они хотели — овладеть обстоятельствами, освободиться от власти развития, которое навязывало свою логику; стать наравне с ним и направить его так, чтобы это было хорошо для людей. Видели опасность и поступали естественно и — героически.

Новые времена — новое теоретическое знание о человеке и обществе, другие предпосылки и основы в реальности; иные возможности. Но и новые механические прялки подоспели… лазеры, ракеты, физхимия… и много другого… пожалуй, помощнее прежних. Во всяком случае, и в новые времена, и с новыми возможностями — Герасим видел — не получалось просто, не образовывалось все само собой.

Так не сразу и не у всех возникала вера в то, что человек может сам, собственным разумом и собственными силами разрешать свои проблемы… Столько надежд дали совершенствование знания, становление науки, ранняя и позднейшая техника, индустриализация, — их воспринимали как средоточие всего положительного, прекрасное орудие, чтобы реализовать подлинную человеческую природу, подлинные идеалы человечности…

Да в самом деле, есть ли человек существо самостоятельное и нравственно ответственное? Способен он определять не только средства, но и цели развития? Делается ли он, черт возьми, целеполагающим субъектом истории? В состоянии он контролировать последствия им же созданных продуктов цивилизации? Может направлять развитие так, чтобы оно служило только благу человека и человечества, только целям, имеющим нравственное обоснование?.. Или это, как выразился философ, — всего лишь самоуверенные заявления, которые повеселят будущего историка?